— Я знаю, — утешает его нежный голос, когда он теперь сидит позади меня.

Я кладу цветы на траву рядом с собой и наклоняюсь вперед на коленях, кладя руки поверх его имени.

— Мне так жаль, Пик. Мне следовало просто покончить с собой. — Мои слова теряются в мучительных рыданиях и прерываются, когда я не могу сосредоточиться ни на чем, кроме изнуряющего чувства вины и раскаяния. — Это должна была быть я! Это должна была быть я! — Я постоянно плачу.

Деклан обнимает меня за талию и тянет прочь, поднимая с колен и я падаю обратно на него. Я хватаю его руки, скрещенные на моей груди, и впиваюсь в них ногтями, рыдая, жалея, что не застрелилась в тот день.

— Он не заслуживал смерти.

— Шшш, — выдыхает Деклан мне в ухо. — Я знаю, детка. Я знаю.

— Это должна была быть я, — продолжаю я говорить, в то время как Деклан продолжает успокаивать и утешать меня.

Его власть надо мной беспощадна, поскольку я позволяю каждой эмоции поглотить меня, и когда она, наконец, смягчается и выплевывает меня, я совершенно истощена. Заходящее солнце отсчитывает часы, которые мы здесь провели. Мое тело болит, когда я пытаюсь сесть самостоятельно, и когда я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Деклана, я замечаю его налитые кровью глаза. Он плакал вместе со мной.

— Прости, — говорю я, в горле пересохло и першит.

— Не стоит. Тебе нужно было вытащить это наружу. Ты так много держишь в себе.

— Я ужасный человек.

— Это не так, — говорит он мне. — Ты сделала ужасный выбор, но ты не ужасный человек.

— Я тебе не верю.

— Может быть, не сегодня, но однажды ты это сделаешь. Я собираюсь заставить тебя поверить мне.

Он встает и наклоняется ко мне, помогая подняться. Когда я твердо стою на ногах, я поворачиваюсь и убираю цветы, чтобы отдохнуть там, где лежит Пик. Я улучаю момент, осушив все свои слезы, не для того, чтобы попрощаться, а чтобы отдать дань уважения самому самоотверженному человеку, которого я когда—либо знала.

Элизабет

Время замирает. И все же солнце встает и садится, только для того, чтобы снова взойти.

Вчера я проснулась, но не смогла встать с постели. Слишком много вины. Слишком много печали в мире, полном сожалений. Итак, я спряталась под одеялом и заснула, и проснулась, и заснула. Деклан проверял меня в течение всего дня, позволяя мне погрязнуть в страданиях из-за моих проступков. Он заказал еду из кухни, но я не могла ничего съесть. Я не могла рисковать, подпитывая боль, опасаясь, что она поглотит меня полностью.

Пустота — мой спутник, когда я стою здесь и смотрю в окно на голубое небо. Прошло два дня с тех пор, как я столкнулась с местом упокоения Пика, и, хотя я не видела его и не слышала его голоса, с тех пор я чувствую, как его руки обнимают меня.

— Ты проснулась, — говорит Деклан, входя в комнату, одетый в темные джинсы и простую хлопчатобумажную футболку. — Как ты себя чувствуешь?

— Онемела.

Он подходит ко мне, говоря:

— Сегодня я заставлю тебя кое—что почувствовать, прежде чем поцеловать меня.       — Одевайся.

— Что мы делаем?

— Все, что мы захотим. — Он ухмыляется и закрывает за собой дверь.

После того, как я принимаю душ и укладываю волосы, я подхожу неторопливо к гардеробу и выбираю джинсы и облегающий топ. Когда я выхожу в гостиную, он уже стоит с моей курткой в руках.

— Ты замышляешь что—то нехорошее, — поддразниваю я.

— Ты выглядишь сногсшибательно.

— Да, — язвительно замечаю я. — Ты определенно замышляешь что—то нехорошее.

Как только мы добираемся до вестибюля, он выводит меня на оживленные улицы города и ловит такси.

— Такси? Где твоя машина?

— Сегодня мы заляжем на дно. Доверься мне, — говорит он, открывая мне дверь. Я перебираюсь на заднее сиденье, и Деклан говорит таксисту:

— Военно-морской пирс.

— Военно-морской пирс?

— Ты когда-нибудь была там?

— Как ни странно, нет. А ты? — спрашиваю я.

— Нет.

— Так зачем мы едем?

— Почему нет?

Его непосредственность вызывает у меня улыбку, и я делаю осознанный выбор, отдавая себя ему сегодня. Потому что, в конце концов, он — причина, по которой я продолжаю идти.

Мы оказываемся среди туристов, когда выпрыгиваем из такси. Два человека, которые сливаются со всеми остальными. Мы идем рука об руку в сувенирный магазин и смотрим на безделушки, и Деклан думает, что он милый, когда покупает мне дрянную чикагскую футболку с надписью спереди «На трибунах лучше».

— Зря потраченные деньги.

Он берет футболку и надевает ее мне через голову, говоря:

— Тогда тебе лучше надеть ее и не позволить ей пропасть даром.

Он опускает ее, и когда я вытаскиваю руки из рукавов, он делает шаг назад и улыбается.

— Теперь ты счастлив?

Он смеется:

— Ты выглядишь мило.

Закатив глаза, я присоединяюсь к нему с легким смешком. Он жизнерадостный и беззаботный, и приятно видеть его с этой стороны. У нас было так много дней, наполненных темными тучами и удушающими эмоциями, но видеть, что лучи света могут пробиться сквозь эти тучи, дает мне надежду для нас.

Мы гуляем вдоль воды, наслаждаясь весенним бризом. Он покупает мне торт—воронку, когда я говорю ему, что никогда его не пробовала, а затем слизывает сахарную пудру с моих губ после того, как я вдыхаю аромат жареного лакомства. Когда я наедаюсь сладкими углеводами, он ведет меня на колесо обозрения.

— Давай же.

— Ни за что, Деклан. Это слишком высоко.

— Что ты говоришь? Твердолобая Элизабет боится высоты?

— Ммм... да, — признаю я, запрокидывая голову и глядя на огромное колесо.

— Это колесо обозрения! — восклицает он.

— Да. Я знаю это, — говорю я и, подняв руку к нему, раздраженно говорю, — И это смертельная ловушка!

Он качает головой, смеясь:

— Это самая безопасная поездка здесь.

— Мне все равно. Ты не заставишь меня лезть на эту штуку.

Он испускает тяжелый вздох и сдается.

— Хорошо. Никакого колеса обозрения.

Взяв меня за руку, он говорит:

— У меня на уме кое—что получше.

Мы направляемся к небольшому павильону торговцев рыбной ловлей на северном причале. С наживкой и удочками в руках мы находим место для заброса удочек.

— Дай мне свою удочку, и я подсеку для тебя наживку.

— Я и сама способна это сделать, — говорю я с уверенным видом.

— Дерзай, дорогая.

Его глаза следят за тем, как я опускаю руку в ведерко с наживкой, вытаскиваю ее и надеваю на крючок.

Глядя на него, держащего свою удочку, я поддразниваю:

— Тебе нужна моя помощь?

— Я впечатлен.

— Я пришла с улиц, Деклан. Наживка на крючок - это ерунда, — говорю я ему с ухмылкой, а затем забрасываю леску в воду.

— Итак, я так понимаю, ты рыбачила раньше.

Я наблюдаю, как он закидывает удочку, и отвечаю:

— Нет, не совсем. Только один раз с моим отцом. Он держал удочку для меня, и когда был клев, он позволял мне наматывать леску. А как насчет тебя?

— Все время. Когда я жил здесь, я выводил свою лодку в море во время простоя, что случалось не часто, но я уходил, когда мог, и бросал одну—две удочки.

— Я кое—что поймала! — Я практически визжу, когда что—то дергает за мою леску. Я смеюсь с детским восторгом, и тут на поверхность всплывает маленькая рыбка.

— Это окунь.

Он берет маленькую рыбку и вытаскивает крючок, все время улыбаясь мне.

— Я выигрываю, — хвастаюсь я, и когда он бросает рыбу обратно в воду, он говорит:

— Я не знал, что это соревнование.

— Ну, теперь да. И ты проигрываешь.

Я беру из ведра еще одну наживку и забрасываю удочку.

— Расскажи мне историю, — прошу я. — Что-нибудь хорошее.

— Моя дорогая хочет историю, — говорит он себе, а затем останавливается на мгновение, щурясь от солнечного света, отражающегося от воды. — Я учился на последнем курсе Эдинбургского университета и жил в доме своего братства. Раньше мы устраивали много вечеринок. Я никогда не был большим любителем выпить, но это был конец экзаменационной недели, и я был в сильном стрессе. Девушка, с которой я встречался в то время, была в тот вечер на вечеринке, и я напился до чертиков. Она сказала мне, что собирается уйти с этой вечеринки и переночевать в моей комнате, так как она тоже пила. Она была далеко не так пьяна, как я, но все же достаточно пьяна, чтобы не садиться за руль.