— Если вы говорите о войне, то это не ново. Войну предсказывали задолго до вашего рождения. Но еще не родился человек, который мог бы назвать день и час, когда она начнется.
— Не о войне речь, док.
— Опять вы заговорили загадками. Какая еще может быть заваруха?
— Большая… Будет много огня, и никто не знает, сколько людей, вроде вас, спишут со счета.
В голосе Гудимена все явственней звучали интонации не то печали, не то сожаления о том, что произойдет. И на Лайта он смотрел с тоской.
— Не могу понять, Гудимен, почему вы так заинтересованы в моем спасении? Какая вам выгода от того, буду ли я жить или меня спишут со счета?
Этот вопрос, видимо, был очень неприятен Гудимену. Он поморщился и с трудом выдавил из себя улыбку.
— Старею, док… Сам понять не могу… Действительно, какая мне прибыль? Никакой. А выжить вас заставлю… Нельзя, чтобы такие люди, как вы, зря пропадали.
— А чтобы другие пропадали — можно?
Гудимен выплюнул на пол разжеванную сигару, достал новую, долго ее обрезал и не говорил ни слова. Лайт еще не видел голограммы, которую в эти минуты записывала Минерва, но и без нее кой о чем начал догадываться.
— Что же вы молчите, Гудимен? Мне почему-то кажется, что вы мне доверяете. Если я не ошибаюсь, почему бы вам не рассказать мне все, со всей откро венностью?
— Доверять-то я вам доверию, но вы многого захотели, док. По правде говоря, не с кем мне разговаривать, док, совсем не с кем… Никогда раньше со мной этого не было, чтобы хотелось поговорить… Старею, док… И всякие мысли лезут. Черт их знает, откуда они берутся… Кому нужна эта заваруха? Мне не нужна… И без нее жизнь коротка, а тут еще…
Гудимен сам удивился тому, что говорит, вскочил с кресла, походил по комнате, покачал головой.
— А вы не бойтесь, Нил, говорите. Я никому вас не выдам. — Лайт впервые назвал Гудимена по имени, и тот от неожиданности остановился.
— Не боюсь я, док. Никого! И плевать мне на то — выдадите меня или нет. Говорю, что хочу. И ни кого не боюсь, — повторил он, словно прислушиваясь к своим ощущениям и убедившись, что действительно не боится.
— А если не боитесь, почему скрываете от меня? Какая заваруха? Откуда вы о ней узнали?
— Откуда, — усмехнулся Гудимен. — Сам я ее заварил, как же мне о ней не знать? Не по своей воле, док, не по своей, — торопливо добавил он, — Есть господа, которые приказывают, а мое дело…
— Вот уж не думал, что вам кто-нибудь может приказывать. При вашей-то силе. И парней у вас целая армия, и корабли, и оружие. Врете вы, Нил.
— Глупый вы человек, док. Разве у меня сила? Да если бы те захотели, прихлопнули бы меня со всеми ребятами в один час. У них войска, полиция и оружие не в пример моему.
— О президенте говорите? Он, что ли, приказывает вам заваруху учинить?
Гудимен засмеялся и опять мотнул головой:
— Ну и чудак вы, док! Президент… Да его первого и хлопнут… И этих, которые в парламенте околачиваются, — туда же, в одну кучу.
Лайт почувствовал, как бледнеет. Гудимен не врал. Что-то поистине страшное вставало за его косноязычной речью — какой-то чудовищный заговор против правительства, против конституции, против всего порядка в стране. Он прав, когда говорит о большой крови.
— Послушайте меня внимательно, Нил. Я вам верю. Верю, что вам вовсе не хочется затевать то, что вы называете заварухой. Верю, что какие-то другие силы заставляют вас идти на большую кровь. Но вы же мне сами сказали, что никого не боитесь. Почему бы вам не отказаться? Наверно, есть у вас еще время, чтобы предотвратить бойню.
— Как это предотвратить? — очень удивился Гудимен.
— Очень просто. То, что вы рассказали мне, только поподробней, расскажите всему миру. Укажите факты — когда, где, кто. Прислушаются все: и президент, и парламент, и все люди на свете. Кому охота умирать? Пока президент жив, он все может. Он главнокомандующий. Прикажет — и армия сотрет тех господ, которые вам приказывают.
— Наивный вы человек, док, — снова рассмеялся Гудимен. — Сотрет… Сколько президентов они уже стерли, а их и пальцем не тронули. На них все государство держится, промышленность, финансы… Вы когда-нибудь слышали о таких, как Кокер, Боулз? Они и меня раздавят, как комара.
— Преувеличиваете, Нил. Были бы они так всесильны, не обращались бы к вам за помощью. Без вас ничего у них не выйдет. От кого вы приказ получили? С кем из главных господ разговаривали?
— Никого из боссов не видел и знать их не знаю. Догадываюсь. Но не знаю. Ничем доказать не могу. Командуют мной, а сами — в тени.
— Вот видите! Значит, боятся в открытую выступить! За чужую спину прячутся. А вы перед ними трясетесь.
— Да не трясусь я, сколько раз вам говорить! — Почему-то очень задевало Гудимена обвинение в трусости. — Сказал, что никого не боюсь, значит, не боюсь. А они боятся — это вы верно заметили. Очень боятся, гады…
— Вот и нужно сорвать их план. Зачем вам, Нил, посылать людей на убой? Если бы даже вам удалось убрать и президента и парламент, потом все равно на вас же все и свалят, вас же те боссы и прикончат. В любом случае…
Знакомые мысли, высказанные посторонним человеком, обрели прежнюю убедительность и заставили Гудимена надолго задуматься.
— А если вы спасете страну от гражданской войны, от гибели, — продолжал Лайт, — героем станете. Молиться на вас будут.
***
Анализируя потом голографическую запись этой беседы, Лайт и Милз видели, как ожесточенно боролись противоположные мысли и чувства у Гудимена. Разноцветные волны сталкивались, перемешивались, создавая невиданное сочетание красок. По менявшимся конфигурациям линий видно было, как брало верх то одно, то другое умозаключение. Но в этой борьбе меньше всего принимали участие отрицательные эмоции — ни одной из них не удавалось создать однотонный фон.
— А как вы это представляете себе практически? — с насмешливой улыбкой спросил Гудимен.
— У вас, наверно, есть какой-нибудь знакомый журналист, который за такую сенсацию душу продаст, Пригласите его, но не предупреждайте, конечно, о том, против кого вы будете выступать. Намекните в общих чертах, и он все организует. Выступите по глобальному вещанию, и слушать вас будет весь мир. А когда подробно расскажете все, правительство всполошится, и народ, и армия. Все их планы сорвутся, уверяю вас.
