Первые датчики Лайт и Милз закрепили на себе. О том, как будут выглядеть изображения и что они дадут исследователям, можно было только гадать. Но волновала сама возможность заглянуть в тайники своего мозга, увидеть в динамике работу миллиардов нейронов, формировавших темную и непостижимую человеческую душу.

Когда на демонстрационном проекторе появилась голограмма Лайта, ученые воззрились на нее, как будто перед ними возникло уникальное произведение искусства, впервые открывшееся глазам человека. Зрелище было действительно впечатляющим. Перед ними словно предстал участок непроходимых джунглей, ярко освещенных солнцем. Вокруг мощных стволов обвивались лианы разной толщины, причудливо изогнутые, перепутанные, тянувшиеся в разные стороны. Сотни ветвей и тысячи тончайших ответвлений образовали пышную крону, заполнившую все трехмерное пространство и вширь, и вглубь, и ввысь. Какие-то длинные нити сплетались в сети, сматывались клубками и клубочками, похожими на плоды и ягоды. И все это светилось разными красками, все полыхало разноцветными огнями, искрилось, переливалось, ни на одно мгновение не оставалось в покое. Меняющиеся оттенки общего фона, линии и пунктиры, внезапные ливни ярких точек, напоминавших падающие звезды, создавали сложные, неустойчивые орнаменты, в изменении которых нельзя было уловить никакой закономерности.

Они не заметили, как пролетел час, другой. Никто не решался прервать молчание, потому что ничего, кроме возгласов восхищения или изумления, на ум не приходило. Их охватило чувство путников, окончательно потерявших след в сказочно красивой, но незнакомой местности. Чем больше они вглядывались в изображение, тем меньше оставалось у них надежды разобраться в этом хаотическом нагромождении красочных пятен и сверкающих линий.

Наконец Лайт выключил установку и, откинувшись на спинку кресла, насмешливо спросил:

— Красиво?

— Черт знает что! — отозвался Милз. — Лучше бы не смотреть на такое, с ума можно сойти… Знаешь, на что это похоже, — на живопись шизофреника.

— Спасибо, Бобби. Теперь я знаю, кому обязан своей душой. Может быть, для сравнения взглянем на твою?

— Не возражаю.

Они подключили датчик Милза и, как только появилось новое изображение, расхохотались. Настолько похожими были обе голограммы.

— Наши картины рисовал один и тот же шизофреник, именуемый природой, — сказал Лайт, прекращая демонстрацию. — Рисовал миллиарды лет и все так зашифровал, что ни один смертный не нашел еще всей связки ключей. А найти нужно… Иначе мы не сдвинемся с места.

— Для этого придется на несколько шагов отступить назад, — сказал Милз.

— Что ты хочешь сказать?

— Забыть на время о своих датчиках и заглянуть в души наших дальних родственников, хотя бы тех же собак.

— Пожалуй, — согласился Лайт.

Начали с Цезаря — годовалого пуделя, веселого, неугомонного и добрейшего существа. Эксперимент не требовал от собаки ни фиксированного положения, ни принудительных действии. Она продолжала жить своей щенячьей жизнью, не подозревая, что с этого мгновения входит в историю науки. Каждое движение Цезаря синхронно увековечивалось видеозаписью параллельно с голограммой мозга.

Изображение делилось на две половины. Справа — обычная телепередача, показывавшая Цезаря, резвившегося в садике, примыкавшем к виварию. А слева разворачивалась пестрая картина, хотя и отдаленно, но напоминавшая уже виденные голограммы. Так конечности пятипалого животного напоминают руки человека. Такими же причудливыми были сплетения разноцветных пятен, штрихов, полос.

В этих живых письменах отражались все переживания собаки — все, что определяло ее поведение. Не зря была запланирована параллельная демонстрация двух изображений. То непонятное, что они видели слева, должна была объяснить правая половина кадра.

Собака вела себя как всегда, когда бывала сытой и довольной жизнью. Она носилась по аллеям, останавливалась около кустов и оставляла знаки своего внимания, рыла лапами землю в поисках чего-то неизвестного.

Вначале никакой связи между поведением собаки и пляской пульсирующих элементов голограммы они уловить не могли. Но вдруг Милз прошептал:

— Что-то есть, Гарри.

В это мгновение Цезарь остановился около недавно взрыхленной клумбы и с особой заинтересованностью стал ее обнюхивать. Он вырыл лапами ямку и сунул нос в глубину.

Одновременно слева, словно пробившись из глубины и оттеснив все другие фрагменты голограммы, всплыло спиралевидное сплетение разноцветных нитей. Пока Цезарь принюхивался к ямке, спираль трепетала, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размере. Интенсивность окраски отдельных нитей то усиливалась, то ослабевала.

— Похоже, что они как-то связаны, — подтвердил Лайт,

Но вот Цезарь потерял интерес к клумбе, отвернулся от нее, и спираль стала блекнуть, уступая место другим образованиям и соцветиям.

— А ну выключи-ка правую половину, — с заметным волнением распорядился Лайт.

Изображение собаки погасло. Продолжала светиться только голограмма ее мозга.

Теперь они терпеливо следили за беспорядочной игрой красок. Впервые они не только смотрели, но и ждали того, что обязательно должно было появиться. Они чувствовали себя взломщиками, проникающими в затаенное святилище природы.

Прошло совсем немного времени, и уже знакомая спираль опять всплыла на поверхность. Лайт даже подтолкнул Милза:

— Включай!

Они снова увидели Цезаря. И он делал то, что от него ждали. Он стоял у входа в беседку и принюхивался к чьим-то следам. Он был так же сосредоточен, как недавно — у клумбы. Кончик его носа подрагивал.

— Гип, гип, ура! — выкрикнул Милз. — Мы открыли спираль любопытства!

— Или поиска, — добавил Лайт. — Исследования, любознательности, ориентировки, — продолжал он рассуждать вслух.

Не много ли для одной спирали? — усмехнулся Милз. — Мы увидели первый цветочек. Ягодки впереди…

Оба они были радостно возбуждены. Еще бы! Ведь расшифрован первый иероглиф мозговой криптограммы.

Цезарь устал, лег, вытянув передние лапы, и положил на них морду. Глаза его прикрылись. Резко изменилось изображение на левой стороне кадра. Поблекли краски, расплылись цветные пятна. Продолжали передвигаться лишь отдельные, разбросанные в разных местах точки, но их тоже становилось все меньше. Удивительно красивым стал общий фон голограммы — серебристо-жемчужный, чистый, ничем не замутненный.