Говорухин надменно отчеканил:

– Я же сказал, дитя мое. Жизнь страшна, ужасна, отвратительна. Но к счастью, да, да, к счастью! Очень коротка.

И отвернулся.

Возможно, он даже где-то в чем-то прав, не знаю.

Но он мне странным образом показался похожим на Галича в описании Лимонова в книге «Записки молодого негодяя»: Галич поет на квартирнике, все кругом пробавляются водочкой и портвейном, а у ножки кресла, на котором сидит Галич, стоит специально для него припасенная бутылка коньяку, из которой отхлебывал только он. Навеяло отдельным особым разрешением Говорухину курить в студии во время передачи.

И еще: потом Лимонов пишет, как они с художником Юло Соостером, который привел его на этот квартирный концерт, идут по улице. Лимонов (возможно, стараясь оправдать Галича за этот отдельный особый коньяк) наивно говорит:

– Наверное, этот человек столько пережил… Сидел…

Юло Соостер отвечает:

– Нет, он не сидел. Он успешный сценарист и трахатель баб.

Вспоминая «Пресс-клуб»

Галич при этом великий поэт.

А Говорухин – прекрасный актер и талантливый режиссер.

А вот и философский мемуар.

С режиссерами у нас в СССР было лучше, чем с философами. Хороших режиссеров немало, а вот философов – раз-два и обчелся. Но некоторых крупных философов я видел воочию, а кое с кем даже беседовал. Лосева просто созерцал, с Ильенковым и Щедровицким разговаривал мельком, а подробно – с Мамардашвили и Успенским (он, хоть вроде и математик, но настоящий философ).

Но вот Александра Зиновьева я однажды прогнал из телевизионного эфира.

Дело было так. Один раз в «Пресс-клуб» среди прочих пригласили Зиновьева. А я, надо сказать, его любил, ценил и уважал. Как философа и как писателя-диссидента. Тут тебе «Комплексная логика», тут тебе «Para Bellum» и «Зияющие высоты». Я даже обрадовался возможности познакомиться.

Приходит такой седой дядя и начинает с места в карьер (еще эфир не начался):

– Как известно, вся перестройка и демократизация – это заговор НАТО и Запада с целью разрушить Россию!

Я говорю:

– Простите, вы серьезно?

Он на меня глазами сверкнул и повторяет то, что сказал. Заговор Запада против самобытной и духовной России.

Я на него гляжу и вижу: да, это когда-то был логик с интересными идеями. Да, это когда-то был талантливый памфлетист. А сейчас передо мной сидит просто старый дурак. Старый дурень – и точка. На умственном уровне вот этих, которые в ЖЭК приходят слушать политинформацию, как Европа загнивает. Одна разница – те деды ни на что не претендуют. А этот – мыслитель, елки-палки…

Мне стало горько и смешно одновременно.

Он говорит:

– Вы что смеетесь? Вы что, не понимаете, что перестройку нам устроило НАТО?

И тут я заржал во весь голос. Искренне, громко, хлопая ладонями по коленям, сгибаясь, прыская и утирая слезы платком.

Он как закричит:

– Перестаньте смеяться! Вы над чем смеетесь?

Я, икая, честно проговорил:

– Над – ик… вами – ик!

Зиновьев говорит:

– Раз так, я ухожу! Не нужна мне ваша передача!

Кира Прошутинская, ведущая, говорит мне:

– Перестань! Возьми себя в руки!

Я говорю, икая:

– Кирочка – ик! Не могу – ик!

Тут Зиновьев встал и громко вышел из студии.

Кажется, кто-то побежал вслед. Уговаривали вернуться. Но он отказался. Принципиальный человек!

Я этим происшествием не горжусь, конечно. Но и не раскаиваюсь ни капельки.

Мой товарищ, журналист из «Комсомолки», рассказывал:

Однажды – дело было в 1970-х – в редакцию пришел Евтушенко. Все столпились в приемной, встречать знаменитого поэта. Он был неимоверно моден, наряден, шикарен. Мало того, он был еще очень разноцветен и пестр. Клетчатый пиджак, расписная рубашка, широченный яркий галстук. Японские часы размером в подкову, с синим граненым циферблатом. Рубчатая подошва оранжевых бутс, ярко-белые носки ну и все такое прочее.

Шум, радость, рукопожатия.

Потом поэт скрылся в кабинете главного редактора.

А мой приятель пошел в свою комнату, дальше работать.

Часа через три ему надо было ехать в ЦК комсомола, чуть ли не к самому товарищу Тяжельникову, первому секретарю. Согласовывать, по поручению главного редактора, какой-то очень важный, принципиальный и актуальный материал.

Вот он сидит в приемной первого секретаря ЦК ВЛКСМ, ждет своей очереди.

Вдруг видит – в приемную входит какой-то скромный мужчина лет сорока с небольшим. Аккуратный чиновничий костюм, белая рубашка, галстук-селедочка, на руках часы «Полет» на узеньком ремешке. Черные начищенные туфли. По виду – типичный райкомовский работник с периферии.

Но почему такое знакомое лицо?

Мой приятель вгляделся и чуть не ахнул: Евтушенко!

Он сначала подумал, что поэту будет неприятно, раз его застукали на такой метаморфозе с переодеванием. Но ничего. Поэт его не узнал, разумеется. Хотя три часа назад они вроде бы здоровались за руку.

Спешу подчеркнуть, что это никак не умаляет творческих и идейно-политических достоинств поэта. Но подчеркивает его социальную умелость.

Что само по себе неплохо, правда ведь?

Набоков рассказывал, что в 1922 году Пруст и Джойс в Париже случайно оказались в одном такси; Джойс закрыл окно, а Пруст открыл, и они поссорились. Но Набоков все перепутал: это Пруст закрыл окно, ибо всегда боялся простуды, а Джойс, наоборот, открыл. Но поссорились они все равно.

В 1847 году Достоевский приехал в городок Броды, чтобы увидеться с Бальзаком, где вслух с листа перевел ему «Бедных людей». “Pas mal, – сказал Бальзак, – mais je ferais de Makar un comte en faillite et appauvri, et de Barbara la fille d’un banquier capricieux” (Недурно, но я сделал бы Макара впавшим в бедность графом, а Варвару – дочерью своенравного банкира). Достоевский с досады вступил в кружок Петрашевского.

В 1829 году двадцатилетний Эдгар По оказался в Петербурге и попросил познакомить его с лучшим русским поэтом. Его привели в клуб, где был Пушкин; однако По отказался пожать ему руку, увидев характерную негритянскую синеву вокруг ногтей. Пушкин велел другу своему Толстому, по прозвищу Американец, набить настоящему американцу морду. «Странные бывают сближения!» – повторял он, рассказывая об этом случае.

1. Каждый день появляются сотни или даже тысячи новых якобы хороших книг. Все книги прочитать невозможно, а выделять какую-то одну – несправедливо.

2. Кто поручится, что именно эта книга лучше прочих? Ты потратишь время и силы и пропустишь что-то по-настоящему классное.

3. Верить рекламщикам нельзя, верить приятелям – тоже. Рекламщик врет сознательно, а приятель даже хуже, чем врет: он просто лишен вкуса и понимания.

4. Если автор утверждает то, с чем ты согласен, тебе это читать незачем, ты и так знаешь, что 2 × 2 = 4, а детей надо любить. Если же автор внушает, что 2 × 2 = 100 500, а детей надо бросать в колодец – ты только зря расстроишься. Банальные и оригинальные мысли бесят одинаково.

5. Это же касается и формы выражения. Читать книги, написанные точным и прозрачным «классическим» стилем, – смертельно скучно, а от натужного авангарда того и гляди стошнит.

6. Одни книги бесят тебя своей умностью, другие – оскорбляют своей глупостью; никто не гарантирует, что данная книга придется тебе точно по мозгам.

7. Если ты видишь новую книгу – знай, что ты ее почти наверняка уже читал: под другим названием, другого автора, но все равно что-то такое было. Прочитай – и ты в этом убедишься; но зачем тратить время на такие дурацкие эксперименты?