– Hello dokter sayang! – сказала Сандра – Saya sakit gigi parak.

– Вы говорите по-английски?

– Да.

– Вот и говорите по-английски, так-то оно лучше будет, – неприветливо сказал он, натягивая перчатки. – Зуб болит, говорите? Садитесь. Откройте рот. Какой зуб?

Сделал снимок и сказал, что надо вскрывать и пломбировать канал. В три сеанса. Это будет стоить восемнадцать тысяч. Шестьсот долларов, тут же подсчитала Сандра. А можно просто выдернуть. Ничего. Верхний правый шестой, никто не увидит. А через полгода – имплант.

– Сколько стоит?

– Имплант?

– Нет. Выдернуть.

– Бесплатно. Это как скорая помощь. Скорую помощь при острой боли мы оказываем бесплатно. За счет городской программы.

– Рвите, – сказала Сандра.

– Сейчас сделаю укол… Тоже бесплатно. Но за снимок триста.

Когда он потом снял перчатки, она увидела его короткий раздвоенный, как будто разрубленный ноготь на большом пальце левой руки. Все-таки он. Приступ нежной беспомощности – вдруг захотелось прижать его руку к своему лицу, поднять на него глаза, прошептать «неужели не узнал?» – но от этого внезапного чувства стало стыдно и даже гадко.

«Гадкая, глупая, стыдная жизнь, – думала Сандра, лежа в гамаке, в дешевой комнатке с решетчатыми стенами, меняя во рту окровавленные ватные тампоны и кидая их на пол… – Пустая, бессмысленная, больная жизнь… Мама! Мамочка! Где ты?»

Она заплакала.

Через два дня она обедала в модном ресторане, и угощал ее молодой бизнесмен с Континента, ну то есть с Севера, с Материка. Они познакомились сегодня утром. Он был из крепкой старой фермерской семьи, но окончил университет. Компьютер сайенс плюс эм-би-эй. У него сейчас был отличный стартап, он не вдавался в детали, но ясно было, что это очень круто и перспективно.

Они сидели на террасе. Вокруг медленно катились волны пестрой праздной толпы.

На Сандре был новый канпаньян, белый с фиолетовыми полосами, и сандалии из кожи варана, а он был в тонком кремово-белом европейском костюме, но без сорочки – пиджак на голый торс. Золотой медальон играл на его смуглой груди. Он откинулся на спинку кресла, свободно расставив свои крепкие ноги. Она оглядела его и тут только почувствовала, что у нее пять лет и семь месяцев не было мужчины.

Но пока они просто приятно беседовали – так, ни о чем.

Вдруг словно вспышка ослепила ее глаза, и ужас перехватил ее дыхание, как будто что-то смертельное случилось на этой площади, как в старом кино – налетели вертолеты и стали поливать огнем, – она задохнулась и поняла: мама!

Мама ведь знает, когда она освободилась! Ведь это мама всё организовала! Мама опять ее настигла!

Мама шла по площади, улыбалась ей и протягивала к ней руки. Как тот офицер, который ее арестовывал в аэропорту.

Сандра вскочила с кресла и заорала так, что вилка задребезжала на тарелке, и все официанты и бармены дернулись и повернулись к ней.

– Мама! – кричала она. – Не смей! Не трогай меня! У меня своя жизнь! Своя, своя, своя! Не подходи ко мне!

А красавец в бело-кремовом костюме, зная, что Сандра уже бесповоротно принадлежит ему, ласково и увещевательно говорил:

– Ай-ай-ай, Сандра, ты не права! Нельзя так с мамой. С мамой надо вежливо! Это же твоя мама! – и почти по-отечески хмурился, и полушутя грозил ей смуглым пальцем, на котором торчал толстый перстень с рубином.

До этого чудесного, кукольно-уютного городка было всего полчаса на электричке; поезд отходил от специальной платформы на Восточном вокзале, расписание было удобное – чуть ли не каждый час, – потому что туда ездили толпы народу, и не только туристы. Местные жители, особенно которые побогаче, тоже любили провести там субботу или воскресенье – поплутать по узким улочкам, пообедать в старом ресторане, попить домашнего вина из расписных фаянсовых стаканов, посидеть на черных дубовых скамейках с резными спинками.

Но Эстер впервые оказалась там, когда ей уже исполнилось тридцать пять.

Почему? Во-первых, она была очень занята. Гимназия, университет, работа, муж, быстрый развод, слезы, психолог; другая работа, второй муж, второй психолог – теперь уже настоящий дорогой психоаналитик, потому что Эстер после развода стала хорошо зарабатывать в своем банке, – потом второй развод; магистратура в Италии, новая должность, третий муж – вернее, кандидат в мужья, то есть бойфренд, который обманул ее как бы нехотя, отчего стало еще обиднее. Романтический любовник, чуть ли не поэт, как минимум вдохновенный декламатор стихов, – как только они стали жить вместе, превратился в тупого любителя пива и сериалов; с ним совершенно не о чем было поговорить, да он и сам не стремился: устраивался на диване с пультом – и вечер сделан. Слава богу, телевизор он смотрел в наушниках. Тишина в квартире нарушалась лишь чпоканьем открываемых пивных банок. Эстер дождалась, когда закончится контракт с жильцами, которым она сдала свою квартиру, и уехала от него, ничего не объясняя. И даже не позвонила своему психологу.

Итак, занятость, недосуг – это первая причина. Вторая причина важнее. Эстер терпеть не могла куда-то бежать вместе со всеми. Смотреть фильмы, которые все смотрят, читать книги, которые все хвалят, покупать билеты со скидкой на курорт, где все отдыхают по той же скидке. «Все уже по десять раз побывали в этом старинном маленьком городе? Значит, я погожу», – так, или примерно так, думала Эстер.

Но как-то раз в воскресенье она, вдруг оказавшись подле Восточного вокзала, вдруг вспомнила об этом городке и решила, что это неплохой случай занять свой выходной день.

Городок ей, как ни странно, понравился, хотя ехала она туда, заранее сложив губы в скептическую улыбку. Но уж очень приятно там было! Домики под черепицей, ремесленные мастерские с сувенирными лавочками, пекарни, маленькие забавные музеи: «Музей штруделя», «Музей подтяжек». Фотоателье, где дамам для съемки выдают шляпку, а господам – цилиндр. Бесконечные ресторанчики и кафе. По мощеным улочкам ездят старинные экипажи: можно прокатиться по маршруту «церковь – рынок – ратуша – старая аптека». На углу стоит полицейский в имперской форме, с саблей на боку. В толпе нет-нет да и мелькнет трубочист в черном котелке, с узкой лопатой и гирькой; разносчик с большими корзинами, полными разноцветных пакетов; дворник в белом фартуке, с медной бляхой на груди и метлой в руке – всё как в старину. Вернее, как в книжках про старину.

Городок стоял на холмах, порой довольно крутых. Некоторые переулки были в виде каменных лестниц. Эстер немножко устала, то карабкаясь вверх, то осторожно спускаясь вниз по круглым булыжникам. Она зашла в ресторан, съела гуляш из крохотного эмалированного ведерка, на десерт взяла рогалик, выпила чаю из растрескавшейся глиняной чашки, выкурила сигарету уже на улице, сидя на скамье под платаном, а потом поднялась на Замковую гору.

И вот тут, в одном из домов, которые уступами поднимались по соседнему холму, образуя как будто нарост налепившихся друг на друга каменных человеческих гнезд, Эстер увидела окно.

Занавески отдернуты. Стол. Лампа. На столе – пишущая машинка. А за столом сидит мужчина, седой и лохматый. Лет пятидесяти или даже постарше. Он курит трубку – тогда еще не боролись с курением так, как теперь, – он подносит спичку к погасшей трубке, он раскуривает ее – и Эстер кажется, что она видит огонек под сизым пеплом, – он окутывается дымом, он трет себе лоб и печатает на машинке. То медленно, едва подбирая даже не слова, а буквы, то быстро, вдохновенно, едва справляясь с потоком фраз, которые как будто вырываются у него из-под пальцев.

Несомненно, это был писатель. Ну в крайнем случае, журналист. Эстер училась в Милане и видела там памятник знаменитому журналисту Монтанелли. Он сидел с пишущей машинкой на коленях, тоже очень сосредоточенный и умный.

Но этот, наверное, был все-таки не журналист. Уж очень пышная у него была шевелюра, уж очень красивая трубка, и уж очень по-писательски он откидывал голову и прикрывал глаза. Печатал на своей старинной машинке, как пианист играет на рояле.