— Откуда! — сказал Марик. — Это же на японской войне…

— А еще, может, какой есть?

— Может, и есть, только я не знаю, где они. Ну, ребята, давайте скорей, пожалуйста. Вот в этой папке гравюры. Показать? — Марик вытащил лист наугад.

— Муть, — сказал Игорястик, взглянув.

— А нам воще без разницы, — жестко сказал Толокно. В этот момент он увидел на торцовой стене буфета две африканские маски из раскрашенного дерева. — Вот урод! — и внимание его переключилось. Он снял маску, приложил ее к своему лицу и, держа за подбородок, принялся кривляться и притопывать. — Бум-та-ра-ра! Бум-бум-та-ра-ра!

— Вот эта — тридцать рэ, как отдать! — воскликнул Игорястик, его внимание тоже переключилось на маску.

— Заглохни, — прервал его Толокно. — Давай обе за тридцать. Две, понял? — и подмигнул Игорястику.

— Ты же сказал, одну… — растерянно произнес Марик-Марик.

— Кто сказал? Я не говорил. Ты что, жмот, на собачку деньги жалеешь?

— Я — нет! — воскликнул Марик и замотал головой. — Нет!

— Тогда, значит, ладно. Поможем тебе, Нулик. На Птичьем рынке толкнем. Пять минут, и ваших нет! Воще добра тут навалом!.. И что это у тебя никогда больше двадцати копеек в кармане не звенит? А? Жа-адный ты, Нулик…

— Не зови меня так, — попросил Марик.

— Гы! А кто ты есть? — Толокно поглядел на него с издевательским изумлением.

Игорястик хмыкнул.

— Кто ты есть? — повторил Толокно и сам же ответил — Никто!.. Нуль… Нулик…

— Ну, пожалуйста…

— А еще можно так, — продолжал глумиться Толокно. — Не Марик-Марик, а Нулик-Нулик… Или Марик-Нулик… Нулик-Марик… — И, приложив красную маску к лицу, запел на какой-то дикий мотив: «Марик-Нулик, Нулик-Марик!»— и стал пританцовывать. — Марик-Марик… Нулик-Нулик!..

А тут и Игорястик схватил другую, зеленую маску, тоже приложил ее к своему лицу и принялся, как и Толоконников, орать и скакать, кривляясь.

— Марик-Нулик, тра-тата… Нулик-Марик, тра-тат-та!.. Нуль в квадрате! Нуль в сотой степени! Тра-та-та! Марик-Нуль есть туфта!..

Марик глядел на эту вопиюще оскорбительную вакханалию с ужасом. Они скакали и кривлялись, дышали тяжело, со свистом, словно в приступе какого-то шаманского камланья. Они размахивали кто гравюрой, снятой со стены, кто какой-то статуэткой, схваченной с серванта, но не бережно, как подобало бы, а по-хамски, нагло, с ощущением своей полной безнаказанности.

— Марик-Нулик, тра-та-та, Нулик-Марик — без хвоста…

В это время тихонько щелкнул замок, и в столовую из передней заглянула только что пришедшая бабушка.

— Боже мой! — воскликнула она, оторопев. — Что это? Ты дома? Вас рано отпустили? Марик, что вы тут делаете?

— Это ко мне из школы зашли. Вот Толоконников из 8-го «Б», а этот из нашего, Игорь Кондратенко. Мы…

Но договорить бабушка не дала. Душевная мука исказила ее лицо, как старая зубная боль.

— Дети! — почти со всхлипом выкрикнула она. — У нас пропала собака! Ее, вернее всего, украли. Другого объяснения я не могу найти. Кому, кому она понадобилась? Это старая собака… вроде меня, в своем, собачьем, возрасте… Марик? Почему ты спокоен?..

— Я не спокоен, — ответил Марик. — Ба, ты не видишь, ребята ко мне пришли в гости.

— Конечно, конечно… Эти маски его дед привез из Кении, давно, еще до войны. Его дед ездил туда в связи с эпидемией энцефалита. Как он был бы рад, если б увидел, что вы играете этими масками. Чудно! А то они висят без смысла… Господи, что же делать с собакой, что же делать? Дети, вот печенье. Марик, на кухне чудные яблоки, джонатан. Угости своих друзей. Я просто ума не приложу, где ее искать… Ой-ей-ей-ей! Просто кончается жизнь… — И бабушка прижала руки к ушам. Потом, заметив, что Толокно и Игорястик стоят, не двигаясь и вроде бы не дыша, она воскликнула:

— Пожалуйста, милые, не стесняйтесь!

А тут Марик принес яблоки, он нес их, две штуки, в мокрых руках.

— Марик! — Бабушка была шокирована. — Ты меня мучаешь! Неужели нельзя принести на тарелочке?..

— Ладно, ба, ну что ты? — И Марик протянул каждому по яблоку.

Оба взяли, но есть не стали.

— Пожалуйста, дети, пожалуйста, — угощала бабушка. — Кушайте на здоровье!

Но оба гостя, словно по команде, повернулись и, не говоря ни слова, заскользили по паркету к передней.

— Боже мой! Какое у нас несчастье сегодня, — снова всплеснула руками бабушка. — Я чувствую, что у меня гигантски подскочило давление… Я понимаю, Марик, что твоим друзьям от этого ни горячо ни холодно, но ты, Марик… Такого жестокосердия я не ожидала. Дети, когда захотите, приходите к нам играть в маски. Мы будем очень рады… Вы уже собрались? — сказала она, заметив, что Игорястик и Толокно в передней зашнуровывают ботинки. — Марик, проводи своих гостей! — Бабушка отошла в сторонку, приложила платок к глазам, и плечи ее затряслись.

Марик вышел в переднюю вслед за ребятами.

— Как же теперь будет? — спросил он.

— Да никак, — ответил Игорястик резко. А Толокно добавил:

— Хотели тебе помочь, да она помешала. Теперь сам выкручивайся.

— Только учти, — шепотом продолжал Игорястик. — Чтобы сегодня к четырем деньги принес. К четырем, не позже.

— Тебе?

— Мне. А я передам кому надо.

— Где же я их возьму? — вздохнул Марик.

— Твоя проблема, — сказал Игорястик. — И если кому скажешь, то все, понял?

— И собачки нет, — добавил Толокно. — А завтра ее хвост в ваш почтовый ящик засунут.

Марик взглянул на ребят и содрогнулся. Он ясно понял, что они не преувеличивают, что именно так и будет. Ему стало дурно, он привалился плечом к стене.

— Да кому она нужна, — снова сказал он. — Она же только нам и нужна.

— Она только вам, — согласился Толокно. — А шапки всем нужны. — И, подойдя к Марику вплотную, внятно произнес — Если кто из твоих в школу придет… Понял, что будет!..

— Бежим, — сказал Игорястик. — Звонок.

Марик подошел к окну, глядящему во двор. Игорястик и Толокно мчались к воротам, перекидываясь пластмассовым диском, гикая и свистя.

— Что ты уперся в стекло, вместо того чтобы бежать и искать собаку. Что ты там все выглядываешь? Они ушли?

— Да.

— Ах, как ты жестокосерд! Никого не любишь, даже свою собаку…

— Не говори глупостей, ба.

— А ты не говори со мной в таком тоне, равнодушный ребенок.

— Ну все, ба, все! У тебя есть тридцать рэ?

— Чего тридцать?

— Рублей.

— Столько денег! Зачем? И что это за жаргон «рэ»?!

— Значит, так, — начал Марик, решившись. — Надо сегодня, до четырех часов, отдать одному чмырю тридцатку. Тогда нам, наверно, вернут Нави.

— Тебе поставил такое условие этот Чмырь? А что, если не принесешь денег?

— Убьют ее…

— Но это же шантаж! — взорвалась бабушка. — Это гангстеризм!.. Нельзя становиться на одну доску с этим проходимцем… Деньги или смерть! Подумать только! Гадость! Собака нам этого никогда не простит. Надо заявить в милицию. Пусть окоротят этого негодяя… Немедленно!

Марик покаялся, что завел этот разговор. Он поглядел на часы и прямо задрожал от волнения — было два десять.

— Да и таких денег у меня нет. Пенсия-то двадцать пятого… Какая мерзость, какая подлость!.. — И бабушка, пыхтя, направилась в кухню. — Беги ищи!

— Только до моего прихода никому не заявляй! — Марик огляделся. Маски лежали на мраморной доске буфета. Он схватил свою школьную сумку, вывалил все прямо на кресло, уложил в сумку обе маски, тщательно задернул молнию и, крикнув: «Я пошел!», — хлопнул дверью.

А расходятся из школы совсем по-другому, нежели приходят.

Того, бурливого, гремящего потока, который поутру устремляется в школьные двери, в конце дня нет и в помине. Из подъезда теперь выходят поодиночке, по двое, маленькими группками, неспешно, размахивая портфелями, а кто и стремительно, словно желая поскорее разорвать свои связи с уже отошедшим в прошлое учебным днем. Другие идут вальяжно, расстегнув куртки и вороты, и тут же на крыльце прячут в сумки галстуки. Глаза уже не напряжены, фигуры не нацелены вперед, как утром. А кто поменьше, выпархивают на волю — эдакие «сладкоголосые птицы юности»— щебеча и напевая веселые песни. Жирафоподобные старшеклассники, всенепременно сиганув через ограду на баскетбольную площадку, начинают свои нескончаемые дриблинги, броски и силовую толчею. Бабушки разбирают малышей и, выхватив у них из рук тяжелые портфели, гонят их перед собой, как гусопасы одиноких гусей.