— Ага, — сказала девочка, торопливо поправляя банты. — Привет, мамочка, мамулечка, пока! — крикнула она и хлопнула входной дверью, которую Игорястик тут же снова открыл.
— Эй! — негромко, с опаской быть услышанным крикнул он. — А если в школе спросят, то у меня что-то в глаз попало, вытащат и приду… ко второму уроку…
Он вбежал на кухню, ловко вскочил на подоконник и, завернувшись в штору, стал глядеть вниз. Он видел как его сестричка вышла из подъезда, как она завернула за остекленную трубу, внутри которой ходит лифт, как подошла к стоящему за этой трубой парню, как она, о чем-то переговорив с ним, побежала со двора в школу… А в это время огромными прыжками черный пес Марика приблизился к этому парню, который направился к качелям на детской площадке… Внимание собаки было ему неприятно, он резко отмахнулся от нее. Собака залаяла. Но тут подбежал Марик, схватил Нави и потащил к подъезду, а парень, подняв глаза на окна дома, принялся раскачиваться на детских качелях, смешно подгибая длинные ноги. Игорь поспешно соскочил с подоконника и из-за шторы проверил — не заметил ли пришелец его маневра.
Когда дед по обыкновению высадил Колю на уголке и ринулся дальше в круговерть шестисветофорного перекрестка, а Коля повернулся и взял курс на школу, первое, что он увидел, была переполосованная крахмальными лямками с крылышками узенькая, с мушиной талией коричневая спинка очень коротко остриженной девочки, которая шла, подпрыгивая с ножки на ножку, и болтала не переставая:
— Лес гудел от пожара… Тайга… Твой вертолет дрожит от испуга, что вот-вот загорится… Ах, какое это пугливое железо, говоришь ты, а сам не боишься. Вдруг внизу… под кустом, под ореховым листом сидят три медведя, вернее, одна медведица и двое детей. И они плачут и больше не скачут…
— Хватит болтать, Ольга. Пришли, — сказал шедший рядом летчик.
Впереди показались школьные ворота.
— Ой, неохота, — скривилась девочка. — Пойдем со мной для уверенности.
— А ты не уверена?
— Ну, для устойчивости.
— А ты не устойчива?
— Когда на одной ножке, то нет.
— Так будь на двух.
— Не могу.
— Почему?
— От страха, боюсь.
— Чего?
— Всего… Неизвестного.
— Глупости.
— А вот и нет.
— А вот и да. Иди сама.
— Ннн… — и помотала головой.
— Иди.
— Ой, какая мука. Вот так штука… Как ее зовут?
— Кира Викторовна.
— Ладно. — Она приняла волевое решение и посуровела. — Иди.
Коля прибавил шагу, чтобы все получше разглядеть, и уже почти обогнул летчика и девочку с летчиковой стороны, как сзади раздался громкий топот, и кто-то схватил его за плечи. Это был Рябоконь Никифор, самый длинный и самый широкий мальчик во 2-м «Б».
— Привет, Николаев!
— Привет, Рябоконь!
— Дать полжвачки? — предложил Рябоконь.
— Изо рта? — с ужасом спросил Коля.
— Я из дома до школы успеваю только половину сжувать.
— Вот назад пойдешь и дожуешь.
— Назад я целую сжевываю, — сказал Рябоконь, давая понять, что жвачек у него всегда навалом.
— Тогда давай, Рябоконь, — сказал Коля и потянулся было, но к жвачке метнулась, словно шея прожорливого гуся, чья-то проворная рука, и клюв из двух пальцев ловко выхватил тот самый кусочек жвачки, к которому не спеша приближался Коля Николаев.
Рябоконь аж крякнул от неожиданности, поперхнулся своей жвачкой и стал кашлять. А Коля оглянулся и увидел нахальную морду Марягина Станислава, который молниеносно отправил трофей себе в рот и зачавкал, как гиппопотам.
— Кто смел, тот и съел, — объявил он с полным ртом слюны. — Гляди, вот летчик идет. Куда это они?
— Куда-куда, к нам в школу, — безапелляционно заявил Рябоконь.
— Четко? — спросил Марягин.
— Если бы в сто семьдесят первую, они шли бы по той стороне.
— Давай поглядим, — предложил Николаев и побежал. Рябоконь и Марягин — за ним.
Они столкнулись с летчиком и девочкой в самых воротах, когда летчик хорошим шагом двинулся по своим делам, а девочка, скорчив печальную гримаску, поглядела ему вслед, потом повернулась, потом еще раз и еще, перекинула сумку из правой руки в левую и пошла к школьному подъезду. Не дойдя нескольких шагов до ступенек, девочка сошла с дорожки принялась глядеть по сторонам, высматривая кого-то. Неподалеку остановились и мальчишки. Они, может быть, даже и хотели у нее чего-нибудь спросить, заговорить с ней, но во рту у них разом пересохло, и они стояли неподвижно, вылупившись на нее, с полуоткрытыми ртами, большеголовые, покрасневшие, точь-в-точь как замороженные пучеглазые малиновые рыбы под названием «морской окунь».
Начались те несколько минут, когда все прибывающая ребячья толпа заполняет дорожку полностью от ворот до дверей школы, когда в узкую горловину подъезда с трудом втекает бурливый школьный поток, когда те, кто попадают в стремнину, бывают уже не властны остановиться или выйти вон, и они, словно сплетенные в единый жгут, кучей, с визгом протискиваются в дверной проем. Вот это и произошло с нашей троицей — их просто смыло с дорожки, а волна с той же быстротой как набежала, так и иссякла. Минуты пик прошли, и асфальтовая дорожка снова освободилась, а девочка все стояла и глядела по сторонам. Ее охватило горькое чувство, как если бы поезд ушел, а она так никого и не встретила.
Это были последние дни той второй школьной весны, когда весь обязательный ритуал школьной жизни еще является и желанным, и важным, и покуда еще никому не опротивел. Когда все истово вскакивают при входе в класс взрослых, держат руку, как положено, уперев локоть в крышку парты, а не тянут ее, как третьеклассники. Когда еще побаиваются учительского взгляда и начинают сиять от любой поощрительной мелочи. Это было то самое счастливейшее время, когда и у мальчиков, и у девочек начинают яростно проклевываться характеры, пока неведомо какие, как у кактусов, когда бутоны уже вызрели, но не раскрылись, и какие будут цветки ни по форме, ни по краскам предсказать невозможно.
Негромкий говор журчал в классе — все разговаривали только с соседями, и никто не оборачивался назад. Сказано — оборачиваться нельзя, значит, нельзя!..
— Спорнем, к нам? — сказал Марягин.
— Спорнем, в «А»? — сказал Рябоконь.
— А на что? — спросил Марягин.
— Да ну, — отмахнулся Рябоконь.
— А как? — спросил Марягин.
— А никак, — сказал Рябоконь.
— Рябоконь Никифор и Марягин Стасик, — сказала плотная девочка с голубым бантом в косе. — Разговорчики, — и поправила зеленую повязку на рукаве. — А вы про что?
— Ни про что, — тыкнул Марягин, — про кого. Ну, ты даешь, Федулина, не можешь различить «кого» и «что». Вот Кира Викторовна придет, я скажу.
— Ну и говори, дурак. — У Федулиной была белая пушистая кожа, которая от самого малого движения души тут же становилась лиловой.
— Ну и скажу… Федул, чего губы надул?
Глаза у Федулиной наполнились слезами, тоже лиловыми от общего тона щек и век, она напряглась, выдумывая казнь Марягину, и произнесла вслух:
— А Света Дивова скажет, что у тебя уши немытые, да, Светик?
Тут Марягин вскочил и стал кривляться.
— У меня все немытое и нормальное. А у тебя все мытое — перемытое и лиловое.
— А ты кормить бегемота сегодня не будешь.
— Почему?
— Потому что я дежурная, ясно? И Марику-Марику скажу.
— Да ты!.. — заорал Марягин. — Да я!.. Да я как!..
Но договорить он не успел, потому что Рябоконь высказал неожиданное:
— А может, Кира заболела?
— Ура! — завопил Марягин.
Но в этот момент дверь отворилась, и в класс вошла Кира Викторовна, ведя перед собой коротко остриженную девочку.
Класс замер, и все уставились на пришедших.
— Вот вам новая подружка, ребятки, — сказала Кира Викторовна неофициальным тоном. — Зовут эту девочку Николаева Оля, приехала она из Домодедова, и Оля будет кончать второй класс с нами.
— Это где аэропорт? Да?
