— Да, да. Подружитесь с ней, полюбите ее, как мы все друг с другом дружим и друг друга любим. Договорились?

— Договорились! — хором ответил послушный 2-й «Б».

— А теперь Оля Николаева сядет… — она осмотрела класс, — …к Коле Николаеву. Это будет парта Николаевых…

И тут все сорок человек стали почему-то хохотать. Просто непонятно, что уж такого смешного сказала Кира Викторовна, только хохот поднялся невообразимый.

— И будет парта Николаевых! — заходился от хохота Рябоконь.

— И будут муж и жена Николаевы, — еле пропищал сквозь смех Стасик Марягин.

Ну, тут же все стали потихоньку хрипеть, раскачиваться из стороны в сторону и синеть.

— А кто из них мальчик? — спросила Руфина Быкова. — У него же волос длиннее, чем у нее.

— Точ-на-а! Ха-ха-ха!..

Она сидела с мальчиком, которого звали Гельмут Пенкин. У этого Гельмута Пенкина певческий голос — альт, он выступал солистом детской капеллы городского Дома пионеров, хотя был еще октябренком. Гельмуту Пенкину велели беречь свой голос для «Аве Мария» и для «Вечернего звона», и поэтому он, пожалуй, был единственным, кто громко не смеялся, а все время откашливался и тихонько пробовал звук: «М-ма. М-а…»

— Николаев Коля, ты чего юбку надел? — обратился к Оле Марягин и клюнул ее в рукав таким же гусиным щипком, каким выхватил полжвачки у Рябоконя.

Оля обернулась и дала Марягину ладошкой по лбу.

— Кира Викторовна, — пискнула в наступившей вдруг тишине Графова. — Она… Она…

— Эта новенькая девочка бешеная, — подхватила Быкова.

— Дает волю рукам, да, Марягин? — добавила Дивова.

— Ой, глядите, у нее глаза какие!.. — воскликнула Графова.

— Она опасная! — поддержала Графову Федулина. — У нас в садике была одна такая же, Ноночка Рутовская. Укусила меня до крови. Вот сюда… Прививки делали…

— Ничего она не опасная! — заорал вдруг не своим голосом Николаев. Он вскочил со сверкающими глазами и стал оглядывать всех новоявленных врагов новенькой. — Я с ней сижу, и всё!

Дело принимало крутой оборот. Но тут нашлась Кира Викторовна. Она села за пианино, стоявшее слева от доски, взяла аккорд, и все разом затихли, взяла другой, и все разом запели: «Раз ступенька, два ступенька, будет лесенка, раз словечко, два словечко — будет песенка!»

Пели все. Вернее, пел Гельмут Пенкин, остальные ему подпевали.

Когда после звонка все вышли на перемену и стали бегать по коридору, к одиноко стоящей у подоконника Николаевой подошла Кира Викторовна.

— Девочка, — спросила она. — Хочешь со мной походить?

— Я пойду к ним, можно?

— Пойдем, — улыбнулась Кира Викторовна, но Оля медлила. — Или сама?

— Сама, — негромко сказала Оля.

— Вот и умница.

Оля поискала глазами запомнившихся ей по уроку девочек, увидела здоровую Федулину, Свету Дивову, Руфку Быкову и Мариночку Кондратенко — очень маленькую девочку и лицом, и локонами как две капли воды похожую на Дюймовочку из известной сказки Андерсена, подошла к ним и, не ожидая никакого подвоха, сказала, может быть, чуть волнуясь:

— Девочки, давайте дружить.

Бело-розовая, как пастила, Федулина сразу налилась фиолетовым соком и сделала на своем лице такое выражение, будто откуда-то подул сквозняк. Одна Света Дивова улыбнулась новенькой, но под строгим взглядом маленькой Мариночки улыбка потухла на ее губах, и девочки, каждая на свой лад, изобразили на своих лицах целую гамму различных неприятных чувств, от полного равнодушия до глубокого презрения. Они, видно, ждали этой фразы Николаевой, заранее сговорились ее отвадить, продумали, как это сделать, и дружно разыграли все, как по нотам.

— Девочки, — серебряным колокольчиком прозвенела Мариночка-Дюймовочка, — пойдемте.

И все девочки повернулись спинами к Оле Николаевой, словно она тут и не стояла вовсе, и побежали к Кире Викторовне, которую и так уже обступили остальные девочки из 2-го «Б», как и все, повисли кто на правой ее руке, кто на левой, и все, как одна, стали заглядывать в лицо учительнице восторженно-влюбленными и чрезмерно преданными глазами.

А Оля Николаева поглядела им вслед, еле заметно передернула плечами и, закусив губку, вернулась к тому же подоконнику, у которого стояла, когда к ней подошла Кира Викторовна.

— Эй, Марик-Марик! — закричала вдруг Графова.

— Сели-ищев! — тут же подхватила Быкова.

— Марик Селищев! — крикнула и Федулина.

Но так орать девочкам и не надо было. Марик сам шел к ним, ловко проскакивая по движущемуся лабиринту все время перемещающихся ребят.

Он был тощий и казался еще худей и длинней оттого, что за зиму сильно вырос из школьной формы.

Было видно, что человек он тут весьма популярный. Малыши так и липли к нему, и он волочил на себе целые грозди мальчиков и девочек.

— Ну, подопечные-позвоночные! — произнес он свои позывные, и все разом сгрудились вокруг него. — Значит, сегодня в пять часов мы идем кормить…

— Бе-ге-мота! — заорали все. — И я буду кормить. И я!.. А я так люблю кормить бегемотов!..

— Плакат сделан? — обратился Марик к Федулиной.

— Да вот эскиз, Марик-Марик. — Она развернула листок, на котором был нарисован фломастером бегемот еще без глаз и внизу написано крупным шрифтом: «Бегемот наш большой друг».

— Я только одного не знаю, — сказала, залиловев от смущения, Федулина. — У него глаза, как у лягушки или как у человека?

— Я не знаю, — сказал, подумав, Марик. — Не знаю… Нарисуй, как у человека.

— Точно! — закричали ребята.

— Тут одна ошибка! — заорал вдруг Марягин. — Тут она написала «наш большой друг».

— Ну, — нетерпеливо произнес Марик-Марик.

— А надо, — неторопливо продолжал Марягин, — «наш очень большой друг», — и, разведя руки в стороны, попытался показать какой большой — вот такой.

— А по полбулки принесли? — спросил Марик-Марик.

Ребята загалдели.

— Все принесли… Кроме одной… Все, а одна не принесла…

— Какая одна? — спросил Брегвадзе.

— Обыкновенная новенькая, — сказала Федулина.

— Ну и как же? — спросила, растерявшись, Графова.

— А так же, — четко скомандовала Дюймовочка. — Кто принес — идет, кто нет — нет.

— Погодите, — сказал Марик-Марик. — А где же дружба? Что же получается? Все идут кормить бегемота, одна девочка — не идет. А может, она больше всех любит кормить бегемотов.

— Так она полбулочки не принесла, — глаза Дивовой горели справедливостью.

— А песню знаете, — Марик нашел педагогический прием. — «Хлеба горбушку и ту пополам. Тебе половина и мне половина»? Молчите? То-то! Может, кто принес целую.

— Я принес, — сказал Марягин. — Только я ее срубал.

— Всю? — злорадно сказала Федулина. — Вот и не пойдешь!

— А… Не… Проявил волю! — Марягин был горд своим поступком.

— Кто ей даст? — спросил Марик-Марик.

— Я ей дам, — выступил Николаев.

— А сам?

— А сам в сторонку стану и буду глядеть!

— Молодец! — Марик произнес это слово с неподдельным восхищением.

— Ты настоящий друг. Посмотрите на него, ребята, и помните… Дружба всего дороже! — И Марик повернулся и ушел.

— А я знаю, как его зовут, — сказал Николаев.

— Как? Кого? — спросили разом Марягин и Рябоконь.

— Бегемота этого.

— Ну? — напрягся Марягин.

— Гиппопо — там.

— Где там? — переспросил Рябоконь.

— Что где? — не понял Николаев.

— Ну, что, — не знал, что ответить Рябоконь. — Как оно ги-по-по…

— А-а! Гиппопо!

— Гиппопо! Ура! — закричал Марягин. — Ну ты и умный, Николаев! Я тебе сейчас как в лоб дам!

Мариночка догнала Марика-Марика на лестнице.

— А ты, Марик-Марик, — сказала Мариночка, перегнувшись через перила, — на той переменке на задний двор иди, где пожарка…

— Зачем?

— Игорястик велел: «Пусть меня там дожидается».

— Так его же нету.

— Придет, так что и ты приходи.

Марик ничего не ответил. Он только сильно провел ладонью по щеке, словно снял налипшую паутинку.