— Кира Викторовна! — снова поднял руку Брегвадзе.

— Что, Сандрик, опять? — спросила учительница.

— Опять нэт! — твердо ответил Брегвадзе. — Только мы, наверное, не пойдем кормить бегемота!

— Почему? — класс от ужаса прямо застыл.

— Почему, Сандрик?

— Кира Викторовна, — хрипло, волнуясь, — продолжал Брегвадзе. — У Марика-Марика украли собаку, и он теперь ее ищет.

— Кто тебе сказал? — Кира Викторовна подошла к его парте.

— Один какой-то большой, в туалэте, — почему-то прошептал Сандрик.

Даже непонятно, почему дом, в котором жила собака, вдруг, оставшись без нее, становится таким пустым и гулким. На крюке в передней висит запасной поводок с парфорсным ошейником. Лежит коврик, вытертый ее боками коврик, и пустая миска перед ним. Какие-то разноцветные кубики, смятые собачьими челюстями. Когда пес в доме, этих предметов не замечаешь, но когда его нет — они просто лезут в глаза.

— Ба! — закричал Марик, войдя в переднюю.

Никто не ответил, бабушки не было.

Марик обежал всю квартиру. Это была хорошая старая московская квартира, еще дореволюционная, в которой жили уже, наверно, четыре поколения Селищевых, если не пять. И белая эмалированная табличка на входной двери «Докторъ Маркъ Ѳедорович Селищевъ, дѣтскiя болезни» с пожелтевшей, отбитой кое-где эмалью свидетельствовала об этом.

Марик обежал все закоулки и только одному ему известные уголки.

— Нави! Навичка! — кричал Марик, надеясь на чудо. Но чуда не свершилось. Собаки в доме не было, а была та самая пустота и гулкость, от которой хотелось плакать. Марик швырнул портфель на пол и как был в уличной куртке и школьной форме, так и упал ничком на свою постель и зарылся лицом в подушку. На кухне играло радио, в большой комнате тикали часы, голуби, громко переговариваясь, шумно топтались на подоконнике, но такого желанного стука собачьих когтей по паркету не было. Пережить это сил не хватало.

Оля стояла у окна в коридоре с Николаевым.

— Папа пролетел над медведями низко-низко, и они не испугались грохота моторов.

— Это реактивный? — спросил Николаев.

— А то. Камов-24.

— Ну и… — нетерпеливо торопил Николаев.

— А они не испугались. Они сидели, подняв морды, и ждали, когда… их спасут от огня.

— Оля! — К их окну на всех парусах приближалась Кира Викторовна. — Мальчик, — сказала она Николаеву, — иди поиграй во что-нибудь. Девочка…

— У меня имя есть, — мрачно произнесла Николаева. — В вашей школе все говорят «девочка» и «мальчик»?

— Ты что, делаешь мне замечание? — напряглась Кира Викторовна.

— Простите. Нет. Но вы…

— В общем, так, — продолжала Кира Викторовна. — Я вижу, что ты никак не можешь войти в коллектив девочек…

— Я-то хочу, но вот они… Я очень хочу!

— Не перебивай меня, девочка, то есть Оля, это невежливо.

— Я не перебиваю, я думала, что вы уже кончили.

— Нет, не кончила. А кончить я бы хотела вот чем… Тебе задание, Оля: обязательно подружись на продленке с нашими девочками. Понятно?!

Оля пожала плечами.

Так пролежал Марик сколько-то времени, тяжело и протяжно вздыхая, как вдруг во дворе раздался резкий свист. Потом свистнули еще раз. Потом о стекло балконной двери звякнул ловко брошенный камешек.

Марик понял, что это не случайно, вскочил, подбежал к балконной двери, распахнул ее и вылетел на балкон. Раздвинув высохшие в ящиках цветочные стебли, он поглядел вниз. Сперва ему показалось, что во дворе никого нет, но потом из-под балкона вышли двое, словно отделились от стены, Кондратенко и Толокно. Марик негромко свистнул. Кондратенко поднял руку.

— Вы! — крикнул Марик со вспыхнувшей вдруг надеждой. — Бегу!

— Скорей! — ответил Толокно.

Ждать лифта терпенья не было, и Марик помчался по лестнице пешком. Сбегая с этажа на этаж, он глядел в окна, и в окнах этих появлялось то небо, то верхушки древесных крон, то дальние крыши, то густая листва. Но вот наконец он распахнул дверь и выбежал во двор.

Они стояли на расстоянии десяти шагов друг от друга, перебрасывались особым летучим пластмассовым диском и, очень ловко извиваясь всем телом, его ловили. Они не прекратили игры, когда он вышел и медленно приблизился к ним.

— Был в «Гастрономе»? — спросил Игорястик и метнул диск Толоконникову.

Марик кивнул. Толоконников поймал его и кинул обратно.

— Ну? — Игорястик изловчился, прыгнул в сторону и подхватил диск почти у самой земли.

Марик покачал головой.

— Ты, Селищев, отстегни три чирика, — сказал Кондратенко, поймав диск и швыряя его в очередной раз.

— Чего? — не расслышал Марик.

— Три червонца давай, — разъяснил Толокно. — Тридцатку гони, и собачку вам на дом доставят.

Марик-Марик замер от волнения.

— Живую? — спросил он, глядя не на Игорястика, не на Толокно, а между ними.

— Если по дороге копыта не откинет! — захохотал Толокно.

Марик зажмурился и прижал ладонь к глазам.

— Где же их взять? Знаете, пошли к нам, — сказал он, решившись. — Выберете, что годится… Ребята, помогите мне, пожалуйста. — Голос Марика звучал просительно.

Игорястик перемигнулся с Толоконниковым, потом каждый из них коротко о чем-то подумал и снова переглянулись…

— Там есть кто? — спросил Толоконников, поглядев на верхний этаж.

— Не… — мотнул головой Марик-Марик. — Бабки нет, и вообще никого нет. Пошли…

— Ты только не думай, что собака у нас, — сказал Игорястик. — Ее не мы взяли. Понял?

— Да мне такое и в голову не пришло, — ответил Марик. — Неважно, кто взял, вернули бы, и все.

Они доехали в лифте до пятого этажа. Широкая, нетеперешняя площадка со старинными, кое-где выбитыми и затертыми цементом, плитками. Одна, посередине, входная дверь с бронзовой ручкой. Эмалированная табличка на двери, извещающая о часах приема больных младенцев доктором Селшцевым.

Марик своим ключом открыл замок. Отворил дверь. Сказал:

— Заходите.

Они вошли. Остановились в прихожей. Марик зажег свет. Спросили:

— Обувь снимать?

— Да вы что?.. Ерунда. Сухо… Ну, идемте.

Но они сняли и в носках потопали в комнаты. Вошли в столовую. Дубовый гарнитур, хороший модерн девятисотых годов, с мраморными досками и орнаментальными витражами в дверцах буфета и серванта. Гипсовый бюст красивой женщины с низким декольте и в твердом французском капоре украшал буфет сверху.

На стенах много гравюр и фотографий в полопавшихся кое-где рамках. С потолка над столом свисала большая бронзовая лампа с гирями и оранжевой шелковой юбочкой. Стол покрыт чуть траченой молью зеленоватой плюшевой скатертью, тоже начала века.

Этакий неподвижный уют столетней давности.

— Ты, — обратился к Марику Толокно. — А воще что брать можно?

Марик устало взглянул на Толоконникова.

— Что хотите, — обвел он рукой комнату. — Ну, конечно, что понезаметней. Вон гравюры или вот кружка с Ходынки, это когда коронация Николая II, когда много людей подавили…

— Чем? Танками? — спросил Толокно.

— Нет, ногами.

— Кончай свистеть.

Марик пожал плечами. А тем временем Игорястик трогал медную ручку в комнатной двери.

— Сколько таких?

— Не считал, — подернул плечами Марик.

— Они по пятерке идут, чирик — пара, — сказал Игорястик.

— Как же ее отвинтить? — спросил Марик.

— Откурочь как-нибудь шесть штук, и порядок.

— Очень заметно, — сказал Толокно. — Сразу увидят. Может, чего еще?

— Глядите, — сказал Марик-Марик, — только поскорей…

А Толокно и Игорястик постепенно осмелевали и все шустрее ходили по комнате. Они стали все трогать руками передвигать с места на место.

— Это кто? — спросил Игорястик, указывая на портрет в овальной раме. — Писатель?

— Нет, хирург — это мой прадед.

— А крест воще у него какой?

— Это орден, военный.

— А такого ордена воще нет? — спросил Толокно.