– Да ты… – задохнулся от гнева дядька Митяй, но полицейский жестом приказал ему молчать.

– Это повод бить людей?

– Нет, конечно… – Андрей Семёнович вздохнул и, внезапно вытянувшись, заорал в сторону толпы на улице: – А поклёп старого дурака – повод допросы устраивать?! Что вы тут собрались! Когда я вам что плохое делал?! А?!

– Прекратите, пожалуйста.

Андрей Семёнович замолчал, зло поглядывая на своего собеседника.

– Мы получили сообщение. Мы отреагировали. Такая у нас работа. За избиение на вас никто заявления не писал, не бойтесь.

– Ой! – Андрей Семёнович дурашливо поклонился дядьке Митяю. – Ну вот прям спасибо тебе, благодетель! Заяву он не написал на меня!

– А вот гараж мы бы хотели осмотреть.

Старший оперуполномоченный пристально посмотрел в глаза мужчине, стараясь отыскать в них хотя бы тень страха или сомнений. Его коллеги как бы невзначай пристроились за спиной толстяка. Но тот ответил спокойно и равнодушно:

– Да что хотите делайте. Убедитесь сами, что этот старый дурак набрехал и всё.

Шакрин мотнул головой в сторону гаража. Двое оперов двинулись в сторону сваренного из металлических листов строения первыми, следом за ними – дядька Митяй, Андрей Семёнович и старший оперуполномоченный. Полицейский теперь постоянно стоял так, чтобы иметь возможность быстро добраться до предполагаемого убийцы, если тот решит удрать или наброситься на окружающих.

Ворота со скрипом приоткрылись. Толпа замерла в ожидании, люди синхронно вытянули шеи, стараясь заглянуть внутрь небольшого строения, но открытые ворота закрывали обзор практически для всех. Те же, кто мог что-то увидеть в гараже, принялись громко перечислять, перебивая друг друга:

– Крови нет!

– Нет там девчонки!

– Да вон брезент в углу лежит, мож под ним?!

– Это не брезент, это куртка валяется…

– Сейчас милиция разберётся!

Марина, изо всех сил вцепившаяся в сетку забора, неожиданно громко застонала. Многие решили, что она разглядела нечто, им недоступное, и подались вперёд. Снова раздался голос Валентина Георгиевича, призывавшего людей разойтись или хотя бы успокоиться и не мешать.

А опера тем временем вошли внутрь. Они уже и так видели, что в гараже нет ничего подозрительного, но для очистки совести требовалось проверить. Вяло поворошив гору тряпья в углу и проведя кончиками пальцев по верстаку, они почти синхронно обернулись к старшему и пожали плечами. Гараж был пуст. Дядька Митяй смертельно побледнел под взглядом Шакрина.

– Я вам клянусь… – хрипло произнёс он.

У старшего оперуполномоченного дёрнулась щека. Уже не заботясь о том, чтобы стеречь Андрея Семёновича, он обошёл толстяка и заглянул в гараж сам. Пыльно, темновато, неопрятно. Но в этой каморке совершенно определённо никого не убивали. Уже поняв, что старик оклеветал мужчину, намеренно или из-за старческого слабоумия, он всё же, повинуясь наитию, ткнул пальцем в чернеющий провал смотровой ямы:

– Это что?

– Смотровая яма. – пожал плечами Андрей Семёнович.

– Спуститься можно?

Хозяин гаража снова пожал плечами. Он, казалось, уже совершенно потерял интерес к происходящему, даже на Дмитрия Юрьевича не обращал внимания. Полицейский ловко спрыгнул вниз и пару раз пересёк яму из конца в конец. Ничего необычного, яма как яма. На дне виднелись тёмные пятна, и опер присел на корточки, потёр их пальцами и понюхал. Машинное масло. Всё вроде выглядело вполне обыкновенно, но в душе Шакрина вдруг зашевелились сомнения. Да, он прыгнул сюда вроде бы случайно, но что-то в этом углублении в полу было не так. Маленькое настолько, что сознание даже не замечает этого, в отличие от подсознания. Оперативник встал посреди ямы и пошлёпал ладонями по её боковым стенкам. Раздался самый обычный звук. Но чувство беспокойства только возрастало. Шакрин нахмурился и сделал шаг вперёд. Потом ещё два шага назад. Протянул руку к стене напротив ведущих в яму ступеней…

И Пашка вспомнил о своей роли.

64.

Катя лежала на боку, обхватив руками согнутые в коленях ноги. Спиной она привалилась к металлической двери своей камеры. Так боль превращалась из невыносимо сильной просто в жаркую пульсацию. На солнечном сплетении образовался огромный кровоподтёк, желтушный по краям и тёмно-фиолетовый с красной каймой в центре. От дыхания болела грудь, на каждом вдохе в лёгких натягивалась и лопалась какая-то плёнка. Кружилась голова, и комната медленно покачивалась перед глазами.

Но, что угнетало куда сильнее, девушку мучал голод. Она понимала, что, не съев хоть что-нибудь, окончательно потеряет силы и тогда, вернувшись вечером, её мучители обнаружат перед дверью труп. Организм, оставшийся без защиты перед холодом, тратил огромное, непозволительное количество калорий только лишь на то, чтобы сохранять тепло. В такой ситуации и куда менее жестокое избиение могло стать смертельным.

Девушке казалось, что, пробыв почти трое суток в вонючей комнате, она лишилась обоняния, но это оказалось не так. Стоило Кате приблизить лицо к миске, как спазмы скручивали её желудок в узел, и в горле поднималась желчь. Резкий запах мочи бил в нос, усиливая головную боль. Она плакала бы, если бы не выплакала все слёзы раньше. И всё же ей необходимо было поесть…

Девушка перекатилась на четвереньки. Вставать в полный рост сил у неё уже не хватало. Зажав нос и рот одной рукой, второй она быстро залезла в миску и выкатила на пол хлеб. Он размок и деформировался, превратившись просто в бесформенный кусок теста. Моча похитителя остыла и стала маслянистой и густой. Желудок девушки сократился, выплёскивая желчь в горло, но она справилась со спазмом. В носу появился мерзкий запах рвоты, но это её даже порадовало: не так сильно чувствовалась аммиачная вонь. Отдышавшись и дождавшись, пока боль в желудке уляжется, она с опаской отняла ладонь от лица. Перевела дыхание…

Тошнота вроде бы отступила, но Катя догадывалась, что обманывает себя. Стоит ей приблизить лицо к миске, и новый спазм электрическим разрядом пронзит тело. Но тем не менее, ей необходима была пища.

Рукой отшвырнув кусок хлеба в сторону, девушка медленно, раскачиваясь из стороны в сторону подползла к нему. Теперь оставалось только обмануть себя ещё раз, представив, что он промок в воде. Всего лишь в воде. В грязной луже, полной протухшей на солнце жидкой грязи. Но не в моче, нет, не в моче… Двумя руками, как бесценное сокровище, Катя подняла горбушку с пола. Мутная жидкость потекла по её предплечьям, и она зашептала, прикрыв глаза:

– Вода, вода, вода, просто грязная вода…

Её ладони сжались. Пальцы утонули в мякише, похожем на комок водорослей. Тяжёлые капли застучали по бетонному полу. Брызги упали на Катины бёдра, и её передёрнуло. Рвота забурлила в желудке.

«Нельзя блевать… Только не блевать… Второй раз я не смогу взять хлеб…»

Липкая масса мягкими червями вылезла между Катиных пальцев, и девушка торопливо ослабила хватку, открывая глаза. Хлеб оставался влажным. Напитавшийся…

«Водой, водой, это грязная вода…»

Мякиш влажно поблёскивал в свете слабенькой лампы. Горбушка смялась, превратившись в округлый комок. Катя попыталась сделать глубокий вдох, чтобы успокоиться, но скривилась и тихонько захныкала. Рёбра отозвались колющей болью. Катя медленно выдохнула через стиснутые зубы и стала дышать мелкими глоточками. Так куда лучше…

Она тщательно собрала весь мякиш между ладоней и покатала его, как снежок. Хлеб прилипал и мерзко щекотал кожу. От едкой мочи начало щипать ранки на кончиках пальцев и возле ногтей. Не обращая внимания на неприятные ощущения, девушка выдохнула и одним резким движением сунула кусок хлеба в рот, торопливо сжав челюсти, чтобы не выплюнуть его обратно. Она снова ощутила запах мочи, куда сильнее, чем когда сидела возле миски. На языке почувствовался слабый привкус плесени. Лёгкий вкус хлеба. Но в основном – острая солёная горечь. Девушка забилась крупной дрожью. Её ноги подкосились, но она не решилась оторвать ладони от рта, чтобы не выплюнуть размокшую краюху, и поэтому рухнула на пол.