Что касается Берты, вдовы Густава фон Болена, то она пошла за своими людьми до конца. Она не могла поступить иначе, ибо действовала в соответствии со своим воспитанием и традициями своего рода. На ее свадьбе с Густавом 15 октября 1906 года присутствовал лично кайзер с Генеральным штабом, Тирпицем и канцлером. Ее семья находилась на особом положении в Германии. Об этом красноречиво говорил документ, хранившийся в вилле "Хюгель" -подписан сей документ был кайзером и Теобальдом фон Бетманаом-Гольвегом - прусским министром иностранных дел. В этом историческом документе говорилось, что Густав фон Болен унд Хальбах принимает фамилию своей жены, и фамилия эта всегда будет передаваться старшему сыну. Так Густав фон Болен стал мужем Берты и стал носить фамилию Крупп фон Болен унд Хальбах. И теперь Берта Крупп продолжила его дело.

Именно Берта определила, что не все рабочие Эссена могут записаться добровольцами в корпуса - кто-то должен остаться и у станков, чтобы и дальше производить оружие. Те же, кто получил от нее "вольную" под руководством демобилизованных Версалем, а теперь призванных Новым Рейхстагом, офицеров сколачивались в боевые отряды, разбавляясь ветеранами первой мировой имевших боевой опыт. С чьей-то легкой руки особенную популярность в формируемых корпусах обрели черные рубашки и нарукавные повязки с крупповской символикой. И хотя первоначально численность корпусов была меньше дивизии - около семи-десяти тысяч человек в каждом, название корпусов за ними закрепилось в официальных бюллетенях Нового Рейхстага. Антанта опоздала, но теперь готовилась вернуть утраченные позиции, и схватка предстояла очень жестокая.

Информация о резне в Данциге, полученная от поляков перебежавших на территорию Германии, взорвала и напрочь смела остатки бюргерского спокойствия и добродушия. Черный Рейхсвер объявил мобилизацию.

Из детских сочинений:

"Я так долго плакал, что у меня подушка промокла и пожелтела".

"Я уехал и всю дорогу плакал, вспоминал Бога и молился ему", - говорится о горячих молитвах маленьких детей за родителей.

"Несколько раз к нам отец приходил по ночам, а на рассвете уходил, а мы молили Бога, чтобы он спас его от поляков".

"Бледная от страха, я бросилась на колени перед иконой и начала горячо молиться".

"Я в страхе забилась в последнюю комнату и, упав на колени, начала усердно молиться Богу. Мне казалось, что легионеры убьют маму и нас всех".

Кто и когда назвал эту "адскую" смесь "коктейлем Клико", фельдфебель Ганс Кирбах не знал, но именно этот коктейль с французской фамилией был тем средством, которым удалось напоить кровью и огнем танки "лягушатников" на улицах города. Впрочем, командир танковой роты сам виноват - никто не заставлял лезть его на помощь зажатым в ложбине французским пехотинцам прямиком без пехоты через город - мог и небольшой крюк сделать! А теперь когда головная и концевая машины танковой колонны запылали на кривых улочках - участь остальных семи была решена - две дюжины бутылок из окон верхних этажей и еще семь костров. Хорошо все-таки горят "Сен-Шамоны"!. Выскочивших горящих танкистов добили снайпера из "Стального Шлема". С зажатыми в низине пришлось повозиться, пока не подоспели снабженцы с винтовочными гранами и лентами для пулеметов. Справились быстро. Нужно отправить людей для тушения танков - может, что-то ценное успеют снять. Не все же там сгорело. А потом снова прятаться пока очередная помощь карателям не прибудет. Плохо, что нет взрывчатки - если разрушить мост, то каратели в этот район попадут не скоро.

Из дневника капитана Лурье, уроженца Марселя, командира пехотной роты 2 -го полка 31 пехотной дивизии:

"Все повторяется снова. Снова забетонированные траншеи, снова бронированные пулеметные гнезда, снова колючая проволока с шипами размером с палец, снова огонь тяжелой артиллерии, снова эти проклятые Боши. Только вот вчерашние гости не снова. Черт бы побрал этих русских! Точнее И русских и поляков. Поляков за их "санацию" и то что они учинили в Данциге - теперь вся Европа об этом знает. А русских, за то что они есть и не вернулись на родину, в чем кстати виноваты эти треклятые поляки, да и наши политики говорят тоже, - это ведь их была идея оккупировать Россию. И теперь сотни тысяч русских пленных оказавшихся в Германии не могут вернуться домой, потому что дома у них нет. Вчера ночью подчистую вырезали всю соседнюю роту, знающие люди говорят в русских отрядах одни офицеры и казаки. А еще партизаны в тылу, если бы речь шла об этих чернорубашечниках, то еще ладно - воевать они толком не умеют, только гибнут зазря, хотя в последнее время и их так просто не достать. Перестали бросаться на пулеметы в самоубийственные атаки. Учатся, сволочи. А партизаны посерьезней этих работяг и шахтеров будут. Снайперов до черта. Уже не знаешь куда прятаться со всех сторон палят. Офицеров новых присылать не успевают. И вообще, откуда у бошей оружие? Мы же их разоружили! Откуда все эти пулеметы, минометы, гаубицы? И где наши танки черт возьми? Хотя, если честно, то в атаку идти нет никакого желания.

Как странно иногда поворачивается история. Пять лет назад вторгшимся в мою Францию гуннским ордам всюду, мерещились наши франтинеры. Они захватывали заложников и убивали мирных жителей по любому поводу. Их возмущал и приводил в бешенство дух французской свободы. Они, тевтоны, привыкшие к порядку не могли понять почему у нас ставят памятники героям партизанской войны и сопротивления 1870-1871 годов. Пруссаки привыкли к порядку и считали, что остальные нации должны следовать их примеру. В их понимании - франтинер - это преступник нарушающий прежде всего законы Франции. Гражданин своей страны должен быть послушным и исполнять законы. Но, а если страна свободолюбивая? Если все пронизано духом свободы? Почему теперь, спустя пять лет, сами боши отринули свои разговоры о порядке и послушании? Откуда эти ночные налеты, откуда снайпера в тылу? Куда исчезло добродушие их бюргеров? Почему у каждого из них взгляд счетовода-шпиона? Что они высматривают и запоминают? Кто из них кто?"

Из детских сочинений:

"Когда полк проезжал мимо церкви, к брату стали подъезжать казаки, прося его: "Ваше Благородие, отпустите у храма землицы родной взять". Эти закаленные рядом войн казаки плакали, когда набирали "родной землицы" у алтаря, бережно сыпали в сумочку и привязывали ее к кресту".

"Человечество не понимает, может быть, не может, может быть, не хочет понять кровавую драму, разыгранную на родине… Если бы оно перенесло хоть частицу того, что переиспытал и перечувствовал каждый русский, то на стоны, на призыв оставшихся в тисках палачей, ответило бы дружным криком против нечеловеческих страданий несчастливых людей".