— Её сестра.

Тонкие губы скривились.

— Надо же, какой сообразительный. Тогда наверняка знаешь, зачем я здесь.

— Делай, что считаешь нужным. Мне всё равно — глухо ответил Линк.

Смерть частенько разминалась с ним. Но долго дразнить безносую не получалось ни у кого. Сейчас, так сейчас. Но она не торопится. Ждала столько лет. И по капле жаждет выпить долгожданную месть.

— Сначала я ждала, что ты уйдёшь сам. Повесишься на первом суку. Но этого не происходило. Потом я стала искать тебя. Сама. И вот нашла. Когда-то я поклялась найти двуногую тварь… Не зная, кто это на самом деле. И сейчас я думаю. Сдержать клятву. Или впервые в жизни нарушить. И сдержу я её, или нет, зависит только от тебя.

— Поступай, как знаешь. Мне всё равно.

— А мне нет. Поэтому говори.

— Что говори? — с вызовом спросил Линк. — Стреляй! Как я тогда! Я ни о чём ни спрашивал! И она ничего не сказала! Я стрелял! Бей! — крикнул он.

Он ждал выстрела. Но серые глаза ни дрогнули.

— Говори. Зачем ты сюда пришёл? Ни к ней. Я давно за тобой шла. Поверни к ней, и я бы тебя тут же застрелила. А ты взял роз. Зачем. И пришёл сюда. И положил их. Она их так любила!

— Я с детства помнил. Такие розы любила Мама. И они бы понравились ей.

— Я их тоже приносила сюда. Но не только ей нравились такие розы…

И слёзы в серых глазах. Линк молчит. Он всё ещё ждёт выстрела. А кэртерка заговорила снова.

— Я никогда не хотела отнимать жизни. Ни у кого. Но потом… В каждом скрывается зверь. И ты разбудил его. И хотела я забрать жизнь. Всего одну. Твою жизнь. Во искупление. Ибо жить должна была она. И я как зверь, шла по твоему следу. Но почему-то вспомнила, когда ты принёс розы, как было бы больно её матери если бы я убила тебя. Она бы лишалась последнего ребёнка… Не знаю, что бы она сказала тогда мне. И предполагать не берусь. Но у меня есть дети, и я могу представить — насколько это страшно их потерять.

Я не забуду о Марине. Но вспомнила о ней, Софи-Елизавете. И только благодаря тому, что я вспомнила о ней, ты останешься жить. Пусть я не сдержу клятву, и возьму несмываемое пятно на свою честь. Но ты хорошенько запомни: ты дважды обязан жизнью Софи-Елизавете и один раз Дине. Ибо только память о них спасла тебя. Память. И ничего больше. А теперь уходи. И больше не появляйся здесь!

— Нет, дочь М. С., я ещё не видел умирающую львицу. Я схожу к ней. И только потом уйду. И когда-нибудь, нескоро, я вновь приду сюда. И принесу ей розы. И даже ты мне не сможешь помешать. Ибо это всё-таки и моё прошлое.

Ссутулилась. Но руки по-прежнему в карманах. Ещё гложут её сомнения.

— Не пришлось бы мне пожалеть, что я сегодня не спустила курок.

— Не придётся.

Она тяжело вздохнула.

— Почему-то, Брат Дины, я тебе верю. Да и запомни: Я не дочь М. С., хотя и росла в её доме. И имя мое Рэтерн!

Линк кое-что читал про кэртерцев. И знает, что вот так сказав 'Имя мое Рэтерн' , она признала что больше не враг он ей. Просто незнакомцу они говорят как люди 'Меня зовут… ' А вот так скажут только тому, кого не считают врагом. Другу, возлюбленной…

Имя мое Рэтерн.

Не станет другом. Но перестал быть смертельным врагом.

Бредёшь неведомо куда по вроде бы до невозможной тошноты знакомому городу, всегда бывшему для тебя чужим, а сейчас ставшему просто не нужным. Не страдаешь стандартными страхами обывателей перед обкуренным наркоманом или бритоголовым братком. Нет и традиционного ощущения вечной нехватки денег.

Страхов нет, привязанностей нет, прошлого фактически тоже нет. В голове неохотно всплывают полузабытые картины: пропахшие суррогатным пойлом вонючие бомжи, нереально дорогие машины, как поганки на трухлявом пне вырастающие тут и там дома и торговые центры, какие с претензией на архитектуру, а какие и без. Кажущийся нереальным мир всеобщей лжи и обмана. Почти позабытая всеобщая усталость и глухое раздражение на всех и вся. Жизнь, катящаяся по инерции в неизвестность.

Грязь в воздухе, грязь на земле, грязь в душах. Грязь везде и во всем. Серое небо, серые камни. Что-то ушло из этого города, что-то покинуло этих людей. Хотя… их и не помнишь иными. Живешь словно в шарике вакуума. Шарике, который почему-то не может расплющить внешнее давление. Или пузырек на поверхности зловонной лужи, не способный ни взлететь, ни погрузиться на дно.

Но если вернуться к теории шарика, то толщина стенок увеличилась в разы. Раздавить будет теперь посложнее. Только кому это нужно теперь? Всем же на всё наплевать.

Этих людей уже не расшевелить, по крайней мере, ты в это не веришь. В душе дотлевают угли, и нет больше сил, и главное, желания пытаться раздуть их вновь. Всё сгорело и прошло. А ты даже не сможешь поделиться тем, о чем помнишь, и рассказать то, что знаешь.

Слушать может и станут, прикидывая, нельзя ли приткнуть рассказ в какое-нибудь издательство, что бы побыстрее получить некоторое количество хрустящих купюр. Здесь продается и покупается все. И никто уже ни во что, и никому не верит. Сумасшедшие здесь уже не считаются таковыми, сумасшедшими считают тех, кто пытается сохранить остатки здравого рассудка.

Здесь ты всегда была чужой, и навсегда чужой останешься. Только когда-то была белой вороной. А стала белым тигром. Расчетливым убийцей с голубыми глазами. Но все равно, белым. И очень скоро воронье славно попирует на твоей туше. Воронья миллионы, тигров значительно меньше, и не завтра соберутся на расправу со снежно-белым собратом полосатые хищники. Всего-то радости!

Вроде бы снова в том возрасте, когда все на свете предстает в розовом свете. Только устала душа. Можешь смотреть на них словно с высоты прожитых лет. Только почему «словно»? Ведь были эти годы… Были ли? С каждым днём, с каждой ночью все меньше и меньше веришь в реальность произошедшего. Словно сон. Немыслимый сон, продолжительностью в десятилетия. Или она спит сейчас, а вот откроет глаз — и снова там.

Миры… А может, все-таки реальные круги ада, в который не веришь. И этот круг просто чуть-чуть иной, чем предыдущий. Какой по счету? Третий? Пятый?

Реальность, или явь?

Или коньяк туманит мозги, и все воспоминания укладываются в емкое слово Белочка?

Но откуда помнишь, что под сердцем сидит кусок металла. На старой фотографии ты в очках. А сейчас видишь неестественно чётко. Ночь, день, сумерки — тебе всё едино. Только что хорошего в умении различать каждую гнилую банановую кожуру в куче отбросов?

Плащ такого покроя, чтобы надетая по-артиллерийски кобура не привлекала внимания. Хотя… Почему она знает что так пистолет носят артиллеристы? Какие? Откуда ей это известно. И почему непривычно не ощущать тяжести портупеи с коротким мечом, похожим на известную здесь ланскнету? Короткий меч тех времен, когда швейцарцы славились воинственностью, а не шоколадом и сыром. Откуда она помнит тяжесть портупеи?

Явь, сон, бред или всё-таки коньяк?

Что здесь?

Пустота!

Зачем согласилась умирать медленно? Ведь предупреждали же! Но смалодушничала первый и единственный раз… В той жизни.

А во-вторых- старые связи никуда не делись, и немало фамилий лиц, бывавших у Софи украшают первые полосы газет (телевизор Сашка не смотрит). Тоже неплохая гарантия безопасности, особенно если они быстро убедились, что Сашка не Софи, и ни во что ввязываться не собирается.

Да и Софи во многое ввязывалась из-за граничащего с безумием желания спасти сходившую с ума сестру.

— Я знаю вас! Вы одна из них, из живших когда-то здесь.

Снизошла до ответа:

— Глупо!

Исчезнуть не пожелал.

— Её звали Софи-Елизавета. И она очень любила красный цвет.

Отдает ковбойщиной. Притом самой дешевой. Почти стычка у салуна, только хлещет дождь, и под ногами асфальт. И в темноте у одной из сторон неоспоримые преимущества, хотя другая сторона считает, что преимущества у неё.

— Следил за домом?

— Да. Такие, кем бы они ни были, не исчезают без следа.