По Сказанию о Мамаевом побоище, русские войска расположились на Куликовом поле накануне битвы. В день сражения эти силы были построены в боевой порядок где-то до 6 ч дня[254]. Далее упоминается высокое место, откуда русское командование наблюдало за готовыми к бою отрядами и их поднятыми стягами. Сказание приводит и другие детали пребывания войск на Куликовом поле. Здесь в обращении к войску великий князь призывал воинов сохранять нерушимость строя. А в ночь перед битвой он вместе с воеводой Дмитрием Боброком, находясь между двумя враждующими силами, «испытывал приметы». «В рассказе о гадании сказалась душа русского народа, грозного и в то же время жалостливого к своим врагам: "Земля плачет" чужеземным языком о детях своих. Эта печаль о погибших детях и неутешных матерях — высокая народная правда, вечная жажда мира и справедливости»[255].

Начало дня великого сражения последовательно, в отличие от Сказания, с конкретным указанием времени переправы через Дон, отображено в Летописной повести о Куликовской битве. Согласно ей, 8 сентября 1380 г. на рассвете русская армия в боевом порядке по наведенным накануне мостам и разведанным бродам перешла Дон. По Никоновской летописи, после перехода через реку мосты были разрушены. Этим предотвращалась возможность глубокого обхода и удара татар, а также литовцев с тыла.

День встречи враждующих войск был выбран не случайно. Он совпал со «светоносным» праздником рождества Богородицы. Туман задержал сближение двух армий, поэтому оно произошло с опозданием: «Бе же и мъгла тогда велика, потом же мъгла уступи, тогда преидоша вси за Дон… и выидоша в поле чисто на усть реки Непрядвы исполчився. И яко бысть в 6 час дни, начаша появливатися оканнии татарове в поле чисте и исполчишася противу хрестьян»[256].

«Исполчение» русских войск, которое, по свидетельству источников, произошло непосредственно на Куликовом поле, действительно имело место, но, очевидно, в основном повторяло принятое во время остановки у Дона 6–7 сентября 1380 г. Сообразно топографии местности и другим особенностям новой позиции взаимное расположение полков могло быть изменено. Как бы то ни было, войска, выстроившиеся на Куликовом поле, в любой момент могли принять ближний бой: «Ужо бо русскые кони окрепишася от гласа трубънаго, и койждо въинидеть под своим знаменем. И видети добре урядно плъки установлены поучением крепкаго въеводы Дмитреа Боброкова Волынца»[257]. В дубраву вверх по Дону был выдвинут засадный полк под руководством князя Владимира Серпуховского. Ход боя показал, что татары ничего не знали об этом скрытом резерве. Дубрава, о которой шла речь, судя по старинным описаниям и планам Куликова поля, примыкала к левому крылу русских войск и частично находилась в его тылу на берегу р. Непрядвы.

Главнокомандующий русской армией в последний раз объехал полки. Он по дружинной традиции призвал воинов не бояться смерти «за братию нашу, за все православное христианство». Если доверять свидетельству Никоновской летописи, то в своей речи великий князь явно имел в виду пестрый, сборный состав областных ратей, напоминал об общерусском единстве рода, племени и веры. «И слышавше сие… мужествени быша, яко орли летающе и яко лвы рыкающе на татарьские полки»[258]. В передаче В. Н. Татищева, воины «всюду отвесчеваху ему (князю Дмитрию.— А. К.), еже готови есми помрети или победити»[259]. Осознание борьбы за правое дело и единодушный патриотический подъем придали войску в то грозное утро новые моральные силы. Так на Куликовом поле рождался подвиг, которому суждено будет стать в веках примером беззаветного служения Родине.

В большом полку у главного знамени князь Дмитрий Иванович отдал «царскую приволоку», коня и знаки власти своему любимцу Михаилу Андреевичу Бренко. В ходе битвы боярин Бренко, которого прорвавшиеся к главному знамени татары приняли за великого князя, погиб как герой. Во время боя противники стремились достичь и опрокинуть главное знамя и захватить или уничтожить самого командующего. Знал это правило и князь Дмитрий. Однако, возлагая свою одежду на любимца, он по верному замечанию Д. Иловайского, никоим образом не мог предвидеть все случайности предстоящего боя, предвидеть, что боярина непременно убьют вместо него самого[260]. Эпизод с переодеванием объясняется не трусостью предводителя, а его военной предусмотрительностью. В. Н. Татищев сообщал, что великий князь «сам хотя полки управляти и, где потреба, явится помосчь подавати»[261]. Об этом среди воевод шла речь еще при «уряжении» полков накануне битвы. Тогда местом пребывания главнокомандующего был определен большой полк. В предвидении переменчивых событий данное намерение оказалось изменено. Дмитрий Иванович сам решил выезжать в «горячие точки» сражения. Между тем главнокомандующий был весьма приметен. В Никоновской летописи сохранился его словесный портрет: «Беаше же сам крепок зело и мужествен, и телом велик и широк, и плечист, и чреват велми, и тяжек собою зело, брадою же и власы черн, взором же дивен зело»[262]. Выделяясь своим видом и одеянием, в бою он бы наверняка привлек внимание врага и послужил ему верной мишенью. Оставляя постоянно находившегося при знамени двойника и сам будучи замаскирован под обычного воина, князь мог безопаснее скакать от полка к полку, на ходу следить за боем и в нужный момент давать распоряжения о посылке подкреплений. Необходимость разъездов диктовалась как масштабами сражения, затруднявшими единое руководство, так и отсутствием на русской части Куликова поля возвышенности, достаточно высокой, чтобы просматривать всю татарскую его сторону. В этом отношении позиция Мамая была предпочтительнее. Он в окружении свиты наблюдал сражение с господствующего над местностью холма. Все сказанное поясним сведениями источников.

В начале сражения Дмитрий Иванович ездил в сторожевой полк, т. е. на переднюю линию завязавшейся борьбы, «и, мало тамо пребыв, возвратися паки в великий полк»[263]. Разгадку такого выдвижения находим на примере среднеазиатского военного наставления, где предводителю войска рекомендовалось распознать, нападет ли неприятель всеми силами или отдельными отрядами[264]. Находясь впереди, Дмитрий Иванович действительно мог разглядеть и оценить выступавшие навстречу силы Мамая.

Наведя противника на ложный след, полководец в ходе сражения отбросил дальнейшую осторожность. Захваченный страстью борьбы и рискуя жизнью, он принял непосредственное участие в сече. В момент схватки главных сил Дмитрий Иванович «бися в лице с татары на пръвом суиме… многа ударения прият по главе и по всеему телу», был весь «обит» его доспех,[265] пали две лошади, не уцелела свита. Немногочисленные свидетели видели князя бьющимся в окружении татар. В конце концов оглушенный ударами, он, чудом избежав смерти, выбыл из боя[266].

Одно из правил тимуровского полковождения гласило, что если главнокомандующий будет вынужден принять личное участие в битве, то пусть делает это не слишком рискуя собой, так как его смерть произведет на войско самое гибельное впечатление[267]. О такой же заповеди напоминали Дмитрию Ивановичу и воеводы. Они просили его не выезжать вперед, но стоять «назади или на криле, или негде в опришном месте»[268]. На что он отвечал: «Братья моя, да потягнем вси съодиного, а сам лице свое почну крыти или хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу якоже словом, такожде и делом напереди всех и пред всими главу свою положит за свою братью и за вся крестьяны, да и прочий, то видевше, приимуть с усердием дерзновение». В приведенных словах отважного воителя нет недостоверного. Заметил это еще летописец, записавший: «Да якоже рече, тако и сътвори»[269].