Черный, в отличие от меня, заядлый велосипедист. Я пыхчу, налегая на педали, Черный то уносится вперед, то возвращается к ребятам, везущим девчонок.
– Упарились! – кричит он мне. – Давай сбежим, пусть потом по всему лесу ищут!
– Не надо, – отвечаю я. – Все равно всем вместе сало жарить.
Вот и лес. Березы уже взялись желто-зеленой листвой, дубняк стоит еще голый. Сосны с елками круглый год одним цветом, хотя и они по весне посвежели.
Где-то вдалеке выбил длинную дробь дятел.
А вон и освещенная солнцем поляна, испещренная фиолетовыми пятнами. Не сговариваясь, мы с Черным сворачиваем к ней.
– Здесь? – останавливаюсь я.
– Давай здесь, – соглашается он. – Цветов навалом.
Сон-трава любит пригорки с солнечной стороны. Наша поляна точно такая. На ней редкие сосенки, березки, кусты краснотала. Ярко-фиолетовые цветки на мохнатых ножках куртинами густятся на голой земле. В одном цветке шесть крупных лепестков, в глубине чаши шар из желтых тычинок, мажущихся пыльцой.
Я знаю, что сорванная сон-трава быстро вянет, и все же не удерживаюсь, отрываю ножку от корневища и прижимаю ее к щеке. На ножке множество ворсинок, и от их прикосновения щека горит.
– Дай мне, – слышу голос Любы.
Я открываю глаза, вижу тонкие пальцы – и вкладываю в них цветок.
– Красивый, – говорит Люба. – Почему его называют сон-травой?
– Положишь вечером под подушку, и будешь всю ночь спать, как убитая, – смеется Шиман.
Они с Гирлой запыхались, но виду не подают. А Люба, между прочим, не худенькая. Я опять натыкаюсь взглядом на ее колени.
– Моя баба Хадоска называет ее прострел-травой, – говорю я. – Черт спрятался под цветком, и архангел Михаил прибил его перуном. Молнией, по-нашему.
– И что? – смотрит на меня ясными серыми глазами Люба.
– Ничего, – пожимаю я плечами. – Их же нельзя убить.
– Значит, это цветок черта?
– Забабоны, – оттесняет меня плечом от Любы Шиман. – Собирай хворост, будем костер раскладывать. А вы цветы собирайте.
Он любит командовать. И умеет. Гирла на полголовы его выше, но слушается беспрекословно.
3
Я, Черный и Гирла идем в лес за хворостом. Шиман распаковывает сумки с едой. Девочки, сидя на корточках, собирают цветы.
Я думаю, что вот-вот войдет в берега Днепр и начнется настоящая жизнь. Сначала буду ловить рыбу в устье Ведричи, которая впадает в Днепр за льнозаводом, потом переберусь на глизы, так называются кручи из темно-сизого глея. Там рыба хорошая: красноперка, лещ, подуст. На стремнине стоят на якоре челны рыбаков-язятников. Совсем потеплеет – будем оставаться на ночь с донками-закидушками. На них чаще всего берутся ерши-носари, но иногда и окуни попадаются, и налимы. Ночью мы тоже зажигаем костры, но они больше для удовольствия. Смотришь в мерцающие угли, думаешь о неземной жизни. Угли похожи на звезды, мигающие в черном небе над головой…
Гирла разжигает костер. Он мало говорит, но может починить велосипед, запрячь лошадь, смастерить из сетки топтуху. Топтухами мы ловим мелочь в озерцах, оставшихся после паводка. Там и щучки попадаются, но в основном густерки, плотвички и подлещики.
Хворост сначала чадит, затем вспыхивает веселым пламенем. Шиман нарезал из краснотала прутьев и насадил на них кусочки сала. Это та самая еда, которую любят пацаны, но воротят нос девочки.
Мы берем по куску хлеба, поджариваем на огне сало и откусываем, подставляя под капающий тук хлеб. Вкуснота!
Одна капля попала мне на запястье. Я взвыл и стал торопливо зализывать обожженное место языком.
– Кожа сошла? – спросил Шиман.
– Сошла.
Все по очереди осмотрели ожог.
– Будет долго болеть, – сказал Черный. – Отметина на всю жизнь останется.
– До женитьбы заживет, – похлопал меня по плечу Шиман.
Девочки захихикали.
И здесь я отличился. Отчего-то подобные истории со мной часто случаются. Когда мы жили в Ганцевичах, я провалился одной ногой в горящий под землей на приречном лугу торф. Вылечила старая Шабаниха, торгующая на вокзале семечками. Отварила картошку, истолкла в чугуне, облепила этим месивом ногу, и через неделю я уже скакал на двух ногах. Ребята об этом не знают, иначе засмеяли бы.
А уже в Речице я чуть не утонул в Полученке. Озеро мелкое, но и в нем есть места с головой. Я еще плавал не очень хорошо, побрел через озеро за ребятами, и вдруг почувствовал, что не достаю дна. Здорово нахлебался, пока не выбрался на мель.
– Ты чего? – спросил Гирла, увидев, как я отплевываюсь.
– В нос попало, – пробормотал я.
– А ты бы крикнул.
Как раз крикнуть я не мог. У тонущего человека меркнет в глазах свет и пропадает голос.
Девочки надрали большие букеты сон-травы.
– Что вы с ними будете делать? – спросил я Любу.
– Засушим, – пожала та плечами.
– У меня в гербарии сон-травы не хватает, – поддакнула Танька.
Я с сомнением посмотрел на мясистые ножки цветов. Это сейчас они красивые, бархатистые на ощупь, а в засушенном виде? Кроме того, перезревшие цветки сон-травы, как и медуница, блекнут, будто выгорают на солнце.
– У тебя есть гербарий? – спросила Люба.
– У меня бабочки, – сказал я.
Все прошлое лето я ловил сачком на лугу бабочек. В засушенном виде они, кстати, тоже поблекли и обтрепались.
– Покажешь?
– Приходи.
Я посмотрел на Гирлу. Тот расшвыривал в костре чадящие головешки, чтобы не устроить в лесу пожар. Бабочки, как и сон-трава, его не интересовали.
– Цветов нарвем? – спросил я Шимана.
– Зачем? – удивился тот. – Мы же не девки.
Это правда. У каждого из нас своя забота. У Гирлы с Любой все взаправду или понарошку?
Любка показала мне язык. Я засмеялся и подпрыгнул козлом. Шиман, Черный и Гирла в изумлении уставились на меня.
– Скоро лето, – объяснил я им. – На речку хочется.
Шиман собрал остатки еды. Черный забросал землей угли в костре. Гирла подкачал насосом спустившую шину колеса на велике. У меня тоже одно колесо приспустило, но мне ведь не надо никого везти. Как-нибудь доберусь до города.
Я вдруг увидел, что обе девочки похожи на сон-траву: яркие, свежие, теплые. Мне захотелось прикоснуться к их волосам, как к цветкам, щекой.
– На, – с улыбкой протянула мне букетик сон-травы Танька. – Самые крупные выбрала.
Три столицы
К вечеру разыгралась метель, но Алексей своих планов менять не стал. Раз уж решил вырваться в Минск, никто его не остановит, даже директор школы Станкевич.
А тот, подобно матерому сторожевому псу, уже подходил, позвякивая цепью.
– Не забыли, Алексей Константинович?
– О чем?
– Родителей Кабака навестить. Вы ведь и к Курачу еще не сходили?
Алексей почесал затылок. К родителям двоечников Кабака и Курача он действительно не ходил. Вернее, попытка была. В минувшее воскресенье съездил на велосипеде в Первомайское, которое когда-то называлось Кобылье.
– Куда идешь?
– В Кобылье.
– Зачем?
– За кобылой.
Уже лет двадцать, как поменяли название, а каждый первоклассник в школе знает, что Кабак из Кобылья.
Между прочим, баба Зося, у которой квартировал Алексей, считала, что девки из Кобылья отнюдь не худшие.
– Про них так и говорят: пилоткой стукнешь, не повалится – можно брать, – сказала она. – У меня там племянница живет.
Алексей Константинович пожал плечами. Ему нравился солдатский юмор бабы Зоси, но жениться он не собирался ни на кобыльских, ни на крайских девицах.
Алексей въехал в деревню и увидел мужика, стоявшего посреди улицы. На шее у него висел баян. Время от времени мужик широко разводил меха, но нащупать при этом пальцами нужные кнопки не мог. Баян всхлипывал и умолкал.
– Это кто? – спросил Алексей тетку, выглянувшую из-за забора.
– Кабак.
– А почему пьяный?
– Получка сегодня.
Алексей понял, что поговорить с отцом своего двоечника не удастся. Развернулся и поехал назад.