Белецкий с Рудневым переглянулись.

– Анатолий Витальевич, – заговорил Дмитрий Николаевич. – У меня два вопроса. Во-первых, зачем внедрять Белецкого в этот, как вы выразились, клуб, если его члены и без того сотрудничают с властями? Почему просто нельзя спросить о заговоре того же Рихтера-Судейкина?

– Спросить, конечно, можно, – поморщился коллежский советник. – Только откровенность бюргеров имеет свои понятные приделы. Они охотно сдают всякую мелочь, а о серьёзном предпочитают помалкивать, здраво опасаясь, как бы оглобля их самих вторым концом не приложила. Они ведь хоть и немцы, но русские, а потому точно знают, что у нас на Руси из покон века первый кнут всегда достаётся доносчику… Какой у вас второй вопрос, Дмитрий Николаевич?

– Каким образом вы предполагаете выдать Белецкого за контрабандиста?

У Терентьева азартно загорелись глаза, и он довольно потер руки.

– О! Тут мы можем презанятнейший спектакль разыграть! У Ануфрия Ануфриевича в списках партнеров значится антиквар и букинист Паисий Спиридонович Лукашин. Этот ценитель искусства ничем не брезгует – и ворованным торгует, и всякими нелегально ввезёнными редкостями. Мы его несколько раз прижать пытались, но уж больно скользкий гад! Большего, чем штраф, ничего ему навесить не получается. Сейчас у Лукашина тяжёлые времена. Из-за войны каналы поставок из Европы перекрыты, а торговать-то чем-то надо. Вот мы ему и подсунем одноплеменника и хорошего знакомого господина Судейкина – вороватого смотрителя богатой частной коллекции Фридриха Карловича Белецкого… А? Как?

Белецкий особого энтузиазма не выказал.

– Я подумаю, Анатолий Витальевич, – пообещал он. – Ваша идея очень неплоха, но я в себе не уверен. Не по нутру мне такие игры.

– Подумайте, Белецкий! Подумайте! Я не настаиваю! Но на всякий случай с Ануфрием о встрече договорюсь, – елейным голосом проговорил Анатолий Витальевич, а после спросил Руднева. – Дмитрий Николаевич, а у вас какие планы?

– У меня на повестке дня шифр и свидетель, – ответил Руднев и рассказал о произошедшем накануне вечером визите Шарлотты Атталь, о переданном ею портсигаре с таинственной запиской и обещании явиться сегодня с повторным визитом.

– Вот даже как, – задумался коллежский советник. – Я-то, сказать по чести, всерьёз ваши цифры не воспринял. Решил, что это так, детишки забавлялись или слуги что-то помечали. А выходит, тут и впрямь тайнопись какая-то. Может, Дмитрий Николаевич, этот вопрос без разбирательства ротмистру Толстому передать? У них там целый штат дешифровщиков. Пусть они головы и ломают.

– Передать всегда успеем, – возразил Руднев. – Сперва сами разобраться попробуем. Возможно, мадам Атталь скажет мне что-нибудь такое, что наведет меня на мысли.

Белецкий метнул на Руднева быстрый колючий взгляд и проворчал.

– Несомненно наведет. Я даже догадываюсь на какие…

Дмитрий Николаевич замечание друга проигнорировал, и все трое разошлись, сговорившись собраться вечером на Пречистенке для подведения итогов дня.

Дмитрий Николаевич оказался на Пречистенке первым, поскольку рассчитывал, что Шарлотта Атталь не забудет своего обещания и удостоит его новым визитом.

По дороге он заехал в книжную лавку на углу Неглинки и Кузнецкого Моста, на двери которой красовалась претенциозная вывеска: «Ираклий Семёнович Вершинин, магистр эзотерических искусств. Книги мистического и религиозного содержания в продаже и с возвратом. Консультации и лекции по спиритизму и метафизике».

Хозяин магазина, импозантный господин возрастом за шестьдесят в старомодном, но добротном сюртуке, встретил Руднева радушно и усадил пить чай с сахарными крендельками и яблочным повидлом. Знакомство Дмитрия Николаевича и Ираклия Семёновича началось в те времена, когда Руднев был студентом, а ещё до этого почтенный магистр эзотерических искусств знавал отца Дмитрия Николаевича – знаменитого исследователя алтайских земель Николая Львовича Руднева.

Как водится, поболтав сперва на темы отвлеченные, Руднев наконец перешёл-таки к вопросам, с которыми приехал к букинисту.

– Ираклий Семёнович, – начал он. – Мне нужна ваша консультация по поводу чернокнижника семнадцатого века некоего Клауса Ютенштайна. Знаете о таком?

Вершинин потеребил седую испанскую бородку, что-то пробубнил себе под нос и наконец ответил:

– Если не ошибаюсь, этот Ютенштайн прославился как изобретатель ядов. Благодаря его искусству в Германии чуть целый род курфюрстов не вымер.

– Да, именно он. А что-нибудь ещё о нём известно?

Ираклий Семёнович оставил чай и принялся рыться в своих бесчисленных томах.

– Вот! – сказал он, вручаю Дмитрию Николаевичу потрёпанный фолиант, на котором готическими буквами было написано: «Über Schlangen» (нем. «О змеях»).

– Это что, учебник герпетологии? – удивлённо спросил Руднев.

– Нет, молодой человек, – засмеялся магистр эзотерики. – Это монография кальвинистского священника Оттера Базеля, жившего в конце семнадцатого века. Он очень увлекался историей отравителей и составил своего рода энциклопедию по данному вопросу.

Ираклий Семёнович полистал книгу и нашёл раздел, посвящённый Клаусу Ютенштайну.

Выяснилось, что чернокнижник занимал весьма солидное место в обществе, являясь главой местной общины и заседателем городского суда. О его маленьком хобби, унёсшем страшно предположить сколько жизней, стало известно лишь после смерти Ютенштайна из его же собственных записок. Тщеславный колдун оставил после себя дневник содержания такого же ядовитого, как и его снадобья. В нём он зло насмехался над своими клиентами, правда, не называя имён, а ещё больше – над знахарями, ни одному из которых не удалось ни уверенно подтвердить смерть от яда Ютенштайна, ни уж тем более – определить его состав.

Хвастал чернокнижник и своей изобретательностью в плане самих способов отравления. Он утверждал, что подмешивание отравы в еду и питьё – способ ненадёжный и легко вскрываемый, а вот пропитывание ядом личных вещей, добавление оного в благовония и прочие изуверские изобретения в том же духе – это, де, новаторство и истинное искусство отравления. Особенно Ютенштайн гордился созданной им коллекцией убивающих украшений. Были там и дамские броши, помогающие во время страстных объятий устранять надоедливых мужей и любовников, и мужские перстни, делающие смертельным дружеское рукопожатие.

Рецептов своих ядов Ютенштайн в записках не раскрывал, но намекал, что секрет передал ученикам, коим оставил и свой смертоносный арсенал.

– Да-а, – протянул Руднев. – Жутковатый персонаж… А дети у него были?

– Не знаю, – ответил Вершинин. – Но могу попробовать выяснить это, просмотрев исторические хроники. В любом случае, после обнаружения исповеди папаши, отпрыскам пришлось бы скрываться.

– Вы очень меня обяжете, если найдете всё, что можно об истории рода Ютенштайнов, – заверил Дмитрий Николаевич, а после вынул из записной книжки листок с найденным накануне шифром и протянул знатоку эзотерики. – У меня к вам ещё одна просьба, Ираклий Семёнович! Взгляните, пожалуйста, на эти цифры. Может, вы, как знаток тайнописи, сможете определить, что это за шифр.

– А почему вы, Дмитрий Николаевич, думаете, что это шифр? – спросил польщённый высокой оценкой своего побочного таланта Ираклий Семёнович.

Руднев промолчал.

– Понимаю, – усмехнулся магистр. – Какое-то секретное дело, о котором мне, старому книжному червю, знать не положено.

– Так что вы думаете, Ираклий Семёнович? – Руднев не стал ни подтверждать, ни опровергать умозаключение библиофила.

– Я, молодой человек, осмелюсь предположить, что это и не шифр вовсе, а даты. Сморите, пятнадцатого года месяца мая с седьмого по четырнадцатое число и того же пятнадцатого года месяца июня с первого по десятое.

– Допустим, – проговорил Руднев, ошарашенный таким очевидным и простым объяснением. – Вполне вероятно… А что значат знаки?