Переглядываемся торжествующе, не слушая бабок, несущих извечное своё про милицию, в которую бы нас, фулюганов, нужно бы сдать! Где вы, такие правильные, когда ваши внуки устраивают беспредел, или это другое⁈

Сбор — у ближайшей остановки метро. Пересчитываемся… все на месте! Вот целы — не все, это да… Физиономию у некоторых ребят такие, что ой…

Да и у меня ноют отбитые предплечья, саднит лоб, разбитый неудачно о чью-то морду лица, и набухает кроваво поцарапанное веко.

— Фигня! — озвучивает общее мнение один из волонтёров, прижимая к синяку старый, дореформенный медный пятак, но сияя отчаянной и лихой улыбкой, — Как мы их, а? Пусть знают!

По хорошему, нам бы сейчас разбежаться, не отсвечивая на всю округу физиономиями. Да хотя бы не галдеть возбуждённо, размахивая руками и повествуя громкими, срывающимся на фальцет голосами, о подвигах богатырских, но нет…

—… а я ему с носка — по бейцам — н-на! — светится от радости долговязый и тщедушный на вид Моня, — А потом — по роже, и коленом…

Моня, несмотря на прозвище и внешность, ни разу не еврей, но — бывает! Стереотипы, они такие стереотипы… и если человек черняв, горбонос, интеллигентен и играет на скрипке, то он, кончено же, еврей.

— Моня, не шепети! — весело перебивает его Лёшка, не отрывая от виска комок тающего снега, собранного с чугунных перил, — Ша! Всё было совсем не так!

Курносый, веснушчатый, скуластый, белобрысый… таких, на самом-то деле, немало среди ашкеназов. А он, вообще-то, Иосиф, а Лёха — не имя, а прозвище, образовавшееся от паразитного «Лехаим», которое тот пихает куда ни попадя, заменяя им русские матерные междометия.

— Моня! Я скажу да за твоё геройство… — за каким-то чёртом Лёха взял на вооружение одесский говор — такой, каким он его видит и понимает, но как по мне, получается скорее нелепо. Однако если хочется, то почему и не да?

— Хулиганы… — шипит, проходя мимо, полная дама с авоськой, набитой так, что ещё чуть, и треснет, — вот сейчас милицию вызову!

В ответ — хохот! Хулиганы? Мы? Впрочем, если подходить формально…

— А кульки, кажется, застряли, — озабоченно говорит кто-то из ребят, пытаясь накапавшую из носа кровь со старой куртки, не замечая, что на физиономии её много больше, и она, засохшая, придаёт ему вид вурдалака.

— Парни… парни! — повышаю голос, — Хорош! Устроили тут не то базар, не то митинг! Сейчас дождёмся, выхинские подъедут! В метро!

Мы уже начали было спускаться, когда подъехали, один за другим, несколько автобусов, из которых высыпались «кульки», общаясь между собой довольно-таки бессвязно, но очень эмоционально.

—… а хули вы…

—… а я ему н-на! Ногой в рожу! Тот поручень отпустил, а Витька водителю орёт:

' — Трогай, мля! Не видишь, сейчас мясо будет⁈'

В метро, по итогу, спускались все вместе, перемешавшись и очень эмоционально обсуждая произошедшее.

— Претензии⁈ — отгавкиваюсь от одетого в старый ватник Дьячка, одного из предводителей «Кулька», — С хера ли? Вы ж сами с усами, так какого хера мы под ваши хотелки подстраиваться должны? Огребли? Так я предупреждал! Время, время! На план наш хер положили, на разбивку по времени тоже, так какого хера недовольны теперь? Сами ведь всё, как и хотели!

В ответ всякая хрень, из которой можно вычленить разве что эмоции и отдельное, в стиле «русские своих не бросают».

— Так то русские… — негромко, но с вызовом произносит кто-то из «кульков», но тему не развивает. Среди нас, и в самом деле, довольно много евреев, не столько среди локтевцев, сколько среди примкнувших волонтёров.

Этим вдвойне достаётся — и за скрипочки с флейтами, и за профиль. А тем более сейчас, когда пусть неофициально, но — можно!

— Мля, Дьячок… — тру переносицу, — заглохни!

— Да я… — вскидывается тот.

— Пожалуйста, — поднимаю на него глаза, и тот сдувается, — Потом, если захочешь, поговорим, ладно? Вы все сейчас на эмоциях…

Нехотя кивнув, тот согласился и замолк, отвалив к своим. Заскакиваем наконец в вагоны, и я облегчённо (и незаметно) выдыхаю — пронесло!

Выхинцы, конечно, устроят погоню, но здесь и сейчас мы оторвались, а информация о массовой драке от водителей автобусов если уже не ушла в ментовку, то вот прямо сейчас они её получают. Сейчас ещё минут десять, а наверное, и поменьше, и около станций метро будут дежурить усиленные патрули, а это уже совсем другое дело! Пободаться с милицией, они, конечно, могут… но тогда будут сами себе злобные буратины!

—… нет, я всё понимаю, но… — не унимается один из «кульков» со своими претензиями. Опять — про то, что своих нельзя бросать…

… хотя какого чёрта⁈ Когда было согласование плана — вы сами с усами, а потом (внезапно!) мы, оказывается, костьми должны были ложиться, чтобы выгребать за вас ваше дерьмо?

— Парни, ещё раз… — обвожу их взглядом, — расходимся! Всё на сегодня, это ясно? Никаких прогулок с гордым видом по дворам, никаких посиделок где бы то ни было! Сейчас милиция жестить начнёт, это всем ясно? А тут мы, такие красивые, с фонарями и порванными куртками, да ещё всей толпой! Первые кандидаты!

— Да они и так всё выяснят, — бросает один из парней.

— Так, да не так… — парирую я, — зачем делать за них работу, да ещё и не в свою пользу? Кто там что видел и что наврёт, менты на десять поделят, особенно если мы отсвечивать не будем.

— Потом всплывёт всё равно, — задумчиво произносит Моня, с видом светского денди привалившийся к стене.

— Потом — это потом! — парирую я, — Серьёзных делов мы не натворили и на горячем не попались! Всякое, конечно, может быть, но если мы сейчас не будем на глаза попадаться, то менты нас особо искать и не будут, они такие вещи на тормозах стараются спускать.

— А… ну да, — согласился Моня, доставая папиросы, пачка которых тут же пошла по кругу, — показатели и всё такое…

— Они самые, — киваю одобрительно, не обращая внимания на загомонивших и закашлявших пацанов. Закурили, кажется, даже те, кто вообще не курит, воспринимая это, наверное, как обязательный элемент посвящения в мужчины, — Зачем им себе жизнь усложнять? Это ж дела заводить, бумаги писать, отсчитываться потом, что-то там раскрывать…

— А что раскрывать, если мы все несовершеннолетние? — удивился Длинный, — С одной стороны раскроют, а с другой — показатели из-за этого рухнут, — Ну и эта… воспитательная работа провалена!

— Вот именно! — соглашаюсь с ним, — А самое лучшее в такое ситуации для ментов — не делать ничего!

— А-а… — протянул тот, — логично! В залупу не лезть, из дома только в магазин, ментов пусть на себя выхинцы собирают! Ну и кульки, если им хочется!

— В точку! — засмеялся я, стукаясь с ним кулаком, а потом и с остальными парнями, — Ну всё, разбегаемся!

Разбежался я до ближайшей аптеки, запамятовав, есть ли дома нужное.

— Давай садись, — бесцеремонно сказала мне аптекарша, — гляну твой глаз!

Она очень ловко промокнула перекисью веко, болезненно ощупала его, вывернув в разные стороны, и постановила:

— Заживёт! Ничего страшного!

— Подрался, — констатировал бойкий дедок, коротавший в аптеке время, стоя даже не в очереди, а просто с такими же скучающими пенсионерами, обсуждающими здесь свои болячки и досаждающих персоналу аптеки. Ну и заодно — сноха-коза, сын неблагодарный…

— Не без этого, — соглашаюсь с ним, ожидая, пока провизор сделает мне какую-то чудодейственную мазь.

— Хоть за дело? — поинтересовался дед.

— Хулиганьё проучили, — не вижу смысла скрывать.

— Это дело, — закивал тот, и я уже ожидал, что он пустится в воспоминания, но нет, сдержался.

Из аптеки я вышел с повязкой на глазу и обещанием занести деньги как-нибудь потом, намереваясь (естественно!) это обещание сдержать. Адреналин уже не бушует в моей крови, и всё синяки, ссадины и ушибы чувствуются очень даже хорошо…

А ещё хлюпает в промокших ботинках, мокрая от пота спина начала подмерзать, и…