— А что же он меня тогда не убрал?

— Ну, ты же не можешь поручиться, что в твоей квартире он не взял бы свою посылку и не дал тебе по голове, позвонив потом в ментовку? Зачем лишний труп, когда можно от тебя избавиться опосредованно?

— Ну, пришел бы за мной Скиннер, я бы ему все и рассказала.

— Если бы дожила до этого момента. В КПЗ с людьми могут происходить самые разные вещи. Особенно, если у них такие добрые друзья в воровском кругу.

— Тоже вариант, — согласилась Танька.

— Это только вариант… — усмехнулся Саша. — И не факт, что имеющий отношение к реальности. Когда бдительность мальчиков Маршала у моих квартир поостынет, возьмем одного побеседовать. Там и разберемся. А пока — еще два дня отдыха.

— Погоди. А ты тогда тут при чем? С чего он взял, что я тебе расскажу про Империю и про себя, и про него? Я ведь не совсем чокнутая, я на улице речи об этом не толкаю. Ты сам начал расспрашивать. А то я бы молчала, как пленная партизанка!

— Поэтому я и говорю, что это — только вариант, да и то не самый лучший. И вообще, Тань, иди спать! Сказано же — отдых. Расслабься ты хоть на один вечер!

— Да я не умею в деревне расслабляться… — развела руками Танька, поднимаясь и забирая свой плед. — Ни порисовать, ни в Интернете посидеть. А спать для меня еще рано.

— Иди, иди… а то я тебя быстро в сонное состояние приведу!

— Гхм? — наивными глазами посмотрела на него Танька.

— Не «гхм», а рауш-наркоз. Учили вас этому на вашем фармацевтическом?

Танька почесала в затылке.

— Это когда деревянным молотком вместо обезболивающего?

— Сойдет и табуретка, — показал глазами на оную табуретку под столом Саша.

— А я то уж подумала… — разочарованно протянула Танька.

— Иди, иди. Не буди в молодом здоровом мужчине голодного зверя.

— А как же твоя девушка? — подмигнула Танька. — Уши не оборвет?

Саша задумчиво посмотрел на нее.

— Вот уж понятия не имею… не проверял пока. Брысь!

Танька поплелась в свою комнату, пошарила по книжным полкам. Нашлось что-то старое, «Роман-газета» с повестью Пикуля о каторге на Сахалине. Не самая интересная для Таньки тематика, но часа на четыре журнала должно было хватить. А там, глядишь, и спать захочется. В холодильнике нашлось еще пиво. Открыв бутылку зубами — открывашка лежала в комнате Саши — Танька залегла на постели с книгой в одной руке и бутылкой в другой. В целом было уютно, впрочем, пиво скоро кончилось, и роман-газета тоже кончилась, хотя и не так быстро. Сна, разумеется, ни в одном глазу не было. Гитара стояла в углу, но шуметь не хотелось.

Танька ворочалась с боку на бок, и настроение ее неуклонно портилось. Опять лезла в голову всякая гадость навроде «мальчиков кровавых в глазах». И, что самое печальное, у нее были основания предполагать, что это теперь надолго, если не навсегда. Она знала за собой такую черту — если уж что-то в мозгах застревало, то застревало намертво, с концами. А застревало обычно самое плохое. Танька попыталась вспомнить что-нибудь приятное из общения с Герцогом. А вспоминать-то было почти нечего. Всего-то неделя. Разговоры, песни, занятия любовью. Зачем она уехала? Кто ее выгонял? Герцог не из тех людей, которые уговаривают. Но и не из тех, кто согласится держать ее при себе из жалости. Впрочем, уже поздно.

Поздно…

И жалеть уже поздно, и исправить уже ничего нельзя.

И забыть не получается.

И заснуть…

Половицы скрипнули, Танька подняла глаза на звук. На пороге стоял встрепанный Саша, нелепо замотанный в плед. Вид у него был сильно помятый, а вовсе не выспавшийся.

— Что, опять? — уже привычно спросила Танька. Саша кивнул, прошел и сел у нее в ногах.

— И когда это кончится? — скорбно вопросил он.

«Никогда!» — хотела ответить добрая девушка Таня, но вовремя прикусила себе язык. Правду сказал Скиннер, или соврал, но если бы не она, Саша мог бы спокойно спать по ночам. Возможно, даже с любимой девушкой.

— Тебе, наверное, нужно разбираться дальше. Пытаться вспомнить что-то другое, — подумав, сказала она.

— Вспоминать? — фыркнул Саша. — Да у меня полная голова всяких сведений. В том числе, приятных и симпатичных. Только они мне ночами не снятся, вот досада!

— Ну, вспомни что-нибудь менее приятное. Такое, что сильно задевает…

— Поменять шило на мыло?

— А что делать? Привыкай, — вздохнула Танька. И не удержалась: — Вот тебе и «фантастика». Это не «фантастика», это гораздо хуже. Звучит очень вкусно — обнаружил, что ты не только мальчик Петя Сидоров, но и в прошлой жизни — крутой спецназовец в могучей армии великого государства. Кажется, все зашибись? Море по колено, горы по плечо? Как бы не так! Наоборот. Во-первых, если ты тут ничего не умеешь, то можешь головой о стенку биться, но не научишься хотя бы хорошо драться, пока не пойдешь в секцию и там все синяки не соберешь.

— Ну, это-то и ежу понятно, — усмехнулся Саша.

— Это — да. Но это мелочи. В конце концов, захочешь повторить карьеру — пойдешь и научишься. Саш, самое худшее — другое. Ты делаешь шаг, ты начинаешь в это верить, и ты начинаешь говорить про себя «я». Не он там, а я тут. Все — одно-единственнное твое я. И ты становишься этим «я». Делаешь такой маленький шаг с тротуара — а там пропасть, а не шоссе. Ты уже не человек этого мира. Тебе двадцать пять — а у тебя опыт двух с половиной тысяч. Твой. Весь — твой, такой же, как то, что ты вчера ел яичницу.

— Не вижу ничего страшного в этом, — пожал плечами Саша. — Опыт — это хорошо.

— Да нет же, — разозлилась Танька и нашла подходящие слова. — Ты — чужой, ты навсегда чужой. Ты, может быть, больше умеешь, лучше разбираешься в людях. Но и все, что у тебя плохого было, все разочарования, все утраты — они тем более твои. И при этом — как в песне «вокруг меня чужие люди, у них совсем другая игра». Это раз. И два — ты стал собой. А мир вокруг тебя не стал твоим родным. Вы с ним разошлись, разминулись, но ты из него не вышел. И на таких условиях быть собой — в сотню раз сложнее, чем быть Петей Сидоровым. И в сотню раз более бессмысленно. Потому что там, где ты — крутой спецназовец, у тебя есть дело, государство, друзья. А когда ты здесь все тот же спецназовец, а никого иного из тебя не получится, потому что двадцать пять плюс две тысячи пятьсот лет — это ближе к двум с половиной тысячам, а не к полсотне… Что ты здесь делаешь, офицер Альянса? Что? — Танька кашлянула, даже охрипнув после непривычно длинного для нее, да еще и эмоционального монолога. Кажется, впервые в жизни она сформулировала для себя кредо собственной жизни. Причем, экспромтом, в разговоре с не самым близким человеком. Получилось, как в анекдоте о учителе и непонятливых школьниках — «семь раз правило объяснил, на восьмой сам понял, а они еще нет».

Саша пару минут помолчал, потом ответил:

— Офицер Альянса здесь ничего не делает… Ему здесь делать нечего.

— Вот то-то и оно. И это «нечего» будет бить тебя по голове всю твою жизнь. Кувалдой. А то, что ты — офицер, а не какой-то там оболтус-слабак, тебе будет мешать застрелиться, потому что ситуация не безвыходная…

Саша печально покивал, и тут же схватился за голову. Танька слезла с кровати, зашла ему за спину, положила руки на виски. Руки что-то помнили, а вот в голове это почти не укладывалось. Нужно было легко «гладить», словно разглаживая тонкий слой муки на столе. Саша прикрыл глаза, откинулся на спинку кровати. Танька чувствовала, как ее ладони наливаются теплом и тяжестью, обретают силу. Под руками была не кожа — что-то нематериальное, жгучее, местами колющееся. И эти места нужно было сгладить, разровнять. Чтобы не кололось, не жгло. Через минуту она почувствовала, что взмокла, но продолжала, пока не поняла — достаточно. Знание было внутри. Только не в голове, а где-то в солнечном сплетении.

Саша сидел, закрыв глаза, и по лицу его Танька поняла, что сделала что-то правильное.

— Ну, как тебе? — осторожно потрепала она его по плечу через пару минут.