Два года тому назад.

Во сне Хан слышит телефонный звонок. Холодный и незнакомый звук, ложное пробуждение. Он открывает глаза в родительском подвале и встает, на нем пижамные штаны и тапочки. Он чувствует неладное, но всё равно идет. Подвал выглядит странно, как во сне, вещи не на месте. Надя Харнанкур жутко улыбается в своем медальоне; у Гон-Цзы в руке вместо компаса персик бессмертия, а на нём прорастает плесень.

На столе посреди комнаты блестит пустая стеклянная витрина. Хан боится смотреть в ее сторону: в ее пустоте есть что-то, чего он не помнит. Что-то неправильное. Телефон снова звонит — звук будто бы идет сквозь темноту квартиры, из коридора наверху.

Хан поднимается по лестнице в спящий коридор; на стене звенит телефон. Хан протягивает руку, ему страшно. Его ладонь потеет на пластике трубки, что-то не позволяет ему ее взять. Но он должен, это важно, важна любая зацепка. Вот он снимает трубку с рычага, и коридор наполняется шипящим треском Серости. От него начинает болеть ухо.

— Алло? — говорит Хан.

Но ответа нет.

— Алло, кто это? Пожалуйста, скажи, кто ты! — повторяет он, и с каждым разом его голос становится всё жалобнее, а треск всё громче и громче — пока наконец совсем не оглушает Хана, сместив давление во внутреннем ухе. Остается лишь странная вибрация, идущая откуда-то изнутри. Тишина волнами проходит сквозь мышцы и кости. Холодно.

— Пожалуйста… — из-под очков Хана текут слезы. — Скажи мне, кто ты…

— Ты знаешь, кто я.

У вибрации детский голос, и он говорит ужасные вещи. Хан дрожит, забившись в угол коридора с трубкой в руке.

— Это не ты, это не ты! — рыдает он. Наяву, его тело сотрясается от того, что происходит в его уме. Хан просыпается в слезах у себя в постели. В ухе гудит, явь кажется продолжением сна, только макет дирижабля снова в витрине, Надя больше не улыбается, а у Гон-Цзы в руке компас.

На крышке витрины — тарелка с подсохшими мамиными бутербродами с сыром и остывший кофе. И конверт: утренняя доставка из Граада по магнитной почте. На конверте в графе «отправитель» написано «Сарьян Амбарцумян», а внутри лежит ключ, золотой и немыслимо сложный.

Осталось два года.

_________________________

* Просто Кенни.

** Ага, зона энтропонетического бедствия! Представляете, там ёлки улетают прямо в небо, будь я проклят, это надо видеть! И дома́ тоже! 

*** Всё хорошо, просто отлично, волноваться не о чем.

**** Что, дорога? В полном порядке, волноваться не о чем.

***** Не волнуйся, окей? Я уже выпил немного, чтобы не уснуть. Мне так легче сосредоточиться!

****** Слышите? Серость… это и правда Серость! Что-то я как-то волнуюсь.

Девятнадцать лет назад, поздняя осень. Сейчас 8:15, и Хан опаздывает в школу. Он спешит в центр города, в Кёнигсмальм. Дорожная разметка отсвечивает белым в утренних сумерках, густо падает мокрый снег. Мальчик с ранцем за спиной бежит через переулок; ревет гудок, и мимо проносится мотофургон. Он едва не сбивает Хана. Снежная каша залепляет глаза, тает на щеках и шерстяной шапке. Хан взбегает на школьное крыльцо, но вдруг что-то заставляет его замереть на месте. На углу школы завхоз и уборщица вдвоем оттирают с фасада большую красную букву Э. Буква — высотой в рост уборщицы. Полицейский, качая головой, смотрит на стену, где огромная надпись гласит: «ВЕСЬ МИР — НЕПОСРЕДСТВЕННАЯ ЗОНА ЭНТРОПОНЕТИЧЕСКОЙ КАТАСТРОФЫ».

Это мальчик Зиги.

Зиги — самый плохой мальчик в школе. Зиги такой плохой, что некоторые даже скажут, что Зиги — чересчур плохой мальчик. «Он в десятом классе, только знаешь что? Его к нам перевели из другой школы, у Сикстена там друг, и он говорит, что к ним Зиги тоже перевели из другой школы. Угадай, в какой класс он там ходил! Ага! Тоже в десятый. Точно, зуб даю. И знаешь что еще? В той школе, в которую он ходил перед этим… там он тоже был в десятом классе!» Мать Зиги, цветущая уроженка Ваасы, служит в Министерстве образования и дружит с матерью сестер Лунд. Поэтому ее сын посещает престижную школу в центре города, хотя дважды оставался на второй год. Дома у него целые пачки тетрадей в клетку с чертежами всевозможных осадных машин, городских стен и траекторий, но Зиги не хочет, чтобы ты об этом знал.

Отец Зиги — нигилист, гойко и пьяница. Зиги этим очень гордится: «Мой отец? Ну, он нигилист… гойко… пьяница…» Полное имя Зиги — Зигизмунт Берг. Тереш однажды встретил его в туалете для мальчиков, вскинул левый кулак и сказал: «Франтишек Храбрый!» Зиги ничего не ответил. Зиги помочился. Псc-ссс. Потом Зиги пошел к выходу и у самой двери вдруг остановился. Замки на его кожаной куртке звякнули.

— Эй, мелкий, слушай сюда!

— Что?

— Засунь своего Франтишека Храброго себе в задницу.

Зиги — нигилист и коммунист. Когда надо. Слово «буржуазия» выскакивает из его рта легко и ловко, как лезвие у ножа-бабочки: «буржуазия», «буржуа», «буржуазное искусство», «мелкобуржуазные взгляды», «ты буржуа», «твои буржуазные родители», «ты из буржуазной семьи», «потому что твои родители буржуа», «всё потому, что, ты, Анна, буржуа» (да, еще Зиги называет учителей по именам), «буржуазная цыпа», «буржуазный щенок», «педерастия — буржуазная болезнь, педерасты — буржуа». Зиги начитанный мальчик, он знает много красивых названий для буржуазии: «буржуй», «плутократ», petit-bourgeois, «мещанин», «средний класс», «бюргер», «кулак», «рантье», «латифундист»…

Его влияние огромно. Девочка с косичками, ученица четвертого класса, приходит домой и спрашивает: «Папа, почему социал-демократия такая слабая?»

— Где ты такое услышала?

— Зиги говорит, что социал-демократия слаба, а коммунизм силен. Папа, почему у нас не коммунизм?

Но прежде всего Зиги — нигилист. Он читает диамат, называет животных автоматонами, он фанат бихевиоризма, Серости и мескийского светоча-нигилиста Амброзиуса Сен-Миро. «Если бы в вас было хоть немного смелости, хоть чуть-чуть, вы бы тоже пошли за Сен-Миро». В докладе о своей родной стране Зиги рассказывает о государственном перевороте. О том, как она перестала быть страной Зиги. У Зиги нет родины. Учитель географии отправил его к директору. Зиги остановился в дверях, звякнув замками на куртке. «Увидимся в Серости», — сказал он и чиркнул указательным пальцем по горлу. Поскольку энтропонетику в школах еще не изучали, на переменах многие собирались вокруг Зиги, и по коридору эхом разносилась его полуправда:

— Серость состоит из прошлого, — говорил он. — Там хранятся все пропавшие вещи — перепутанные, печальные, заброшенные. Серость — это воспоминания мира о мире. Она сметает всё на своем пути и в конце концов поглотит всю материю. Это называется «энтропонетический коллапс».

— А когда он наступит, Зиги?

— Да, Зиги, когда?

— Еще при твоей жизни, малыш Олле. По крайней мере, я на это надеюсь. История пожирает настоящее, материальный мир исчезает, desaparecido… Поэтому нашему поколению нет смысла ходить в школу, будущего не будет. Когда вырастешь, не заводи детей, как твои отсталые буржуазные родители. Ты просто увидишь, как они умрут, вот и всё. Мира осталось совсем немного, гораздо меньше, чем Серости! Скоро все изолы исчезнут — сотни и тысячи квадратных километров суши утонут в Серости, пойдут на дно, как корабли. В-вууух… — Зиги изображает руками тонущий корабль, замки на кожаной куртке звенят, дети ахают. — Не грусти, Олле, это будет звездный час человечества.

Зиги курит. В школьном туалете, в раздевалке. У Зиги есть своя sprechgesang-группа, и завуч по внеклассной работе совершил большую ошибку, позволив им выступить на день Зимнего солнцестояния. Sprechgesang Зиги — будто пулемет. Четыреста пуль в минуту…