— Kato, entroponeettisen romahduksen vyöhyke! Ei voi olla, kuusetkin rupee taivaaseen ajautumaan, saa-ta-na, ihan kuin ne sanoi, se kyllä täytyy nähdä! Ja talot myös!** — кричит Кенни с водительского места сквозь рев двигателя.

— Всё хорошо? — кричит Хан в ответ. Его, в отличие от Тереша, всё еще слегка тревожит, что машину трясет, а стрелка спидометра, тускло светящегося желтым в сумраке кабины, подползает к ста семидесяти.

— Hienosti menee, ihan hienosti, en huolehdi ollenkaan!***

— А дорога, что с дорогой?

— Että mikä, tiekö? Ei, hyvin on, en huolehdi ollenkaan.**** — Кенни не хочет huolehdi. Кенни хочет ароматизированного ягодного вина, а когда Хан замечает, что Кенни, наверное, не стоит пить, раз он ведет машину, Кенни говорит ему: — Äla huolehdi, окей? Mä oon puolet tiet juonu jo, muuten mä nukahtaisin. Se auttaa mua keskittymään, kato!*****

Дорога вьется всё выше по склону холма, среди елей. Чтобы не вылететь с нее, Кенни пускает машину в дрифт на поворотах. Хан начинает чувствовать себя более-менее безопасно, только когда мотокарета сворачивает с серпантина и ныряет вглубь леса. Под колесными цепями шуршит снег, двигатель рокочет, стекла в окнах стали круглыми от снега, налипшего в углах. За иллюминаторами проносится неровная черная стена леса. Внезапно Кенни прижимает машину к левой обочине, и Хана отбрасывает на прежнее место. Карета пролетает мимо выкрашенного в красный фургона «Граад Телеком». Съемочная группа информационного агентства машет Хану в свои снежные иллюминаторы, Хан машет в ответ.

Последние два дня он только и делал, что пил с Терешем в такси: шофер отказывается останавливаться без необходимости, Кенни хочет побить рекорд. У него на руке секундомер. И всё это время они видели, как все другие машины едут в противоположном направлении. В двухстах километрах от Ваасы их карета проехала мимо огромной пробки на встречной полосе. Население окраин едет в города, к родственникам. Из трескотни радио стало понятно, что такая паника царит повсюду в Катле. В Арде все на всякий случай съезжаются в Норрчёпинг, где есть магнитовокзал. И в Елинке, рядом с разрушенным Северным перешейком, билеты тоже распроданы на два месяца вперед. Или так, или никак — если не хочешь идти пешком через Полярное плато.

Равнины в боковом окне постепенно сменились холмами, на горизонте заскользили в тумане китовые спины с еловыми лесами на горбах. Поздно ночью мотодорога вышла на магистраль, но поток машин на встречной полосе не поредел — только дорога спустилась с эстакады и пошла среди полей, и снега стало больше: поля вокруг были уже совсем белыми. Хан крепко уснул, прислонившись головой к боковому окну, а перед их каретой с одной стороны сияло в темноте алмазное море фар, а с другой — лежало зловеще пустое шоссе.

Одинокая пара красных задних фонарей быстро скользила вперед, к Лемминкяйсе. В эту сторону ехали только армейские мотоколонны и машины иностранных новостных агентств с радиоантеннами на крышах. Когда Хан открыл глаза, было уже утро, и за стеклом проплывала опустевшая деревня суру. От столба к столбу волнами тянулись электропровода, а под ними по пустой улице ехала на велосипеде деревенская девушка. На ней были куртка и длинная юбка. Девушка смотрела Хану прямо в глаза, катафоты на спицах колес отражали свет. Вааса осталась в тысяче пятистах километрах позади, и еще тысячу пятьсот предстояло проехать. Кенни ехал тихо, и в салоне было слышно, как ломается под колесами лед на лужах. Девушка помахала рукой и свернула на объездную дорогу на краю села. Сумрак под деревьями поглотил ее; только задний фонарь велосипеда вспыхивал в ритме динамо-машины. В лесу, в коридоре из деревьев, уже падал снег. И они поехали дальше — Инаят Хан с Терешем Мачееком и самый чокнутый парень в таксопарке Кенни, просто Кенни. Несколько часов друзья сидели молча и просто смотрели, как в сумерках движется мимо Су́румаа. Вдалеке мерцали холодные звезды уличных фонарей, на крышах домов лежал растрескавшийся этернит. Чем ближе к вечеру, тем гуще становился снег. На горизонте показались темные зубцы гор, деревни попадались всё реже и реже, и Тереш предложил открыть еще бутылку ароматизированного ягодного вина.

«А то будет совсем тоскливо».

Впереди, в небе над окутанными сумраком горами, они часто видели военные аэростаты. Однажды железный бриг пронесся прямо над мостом, поймав их в луч прожектора; поток воздуха от его винтов едва не опрокинул карету. Но потом корабль ушел. Только лучи его прожекторов еще скользили по темному лесу. Это называется эвакуацией.

На обочине, рядом со светящимися буквами «ЛЕММИНКЯЙСЕ», сиротливо стояла пустая будка контрольно-пропускного пункта. Дорогу пересекали бетонные заграждения военного образца; Кенни подтянул цепи на колесах и объехал заграждения, сделав крюк на половину поля. Вместе с пропускным пунктом позади осталась невидимая Зимняя орбита, откуда всегда приходила зима. Через некоторое время асфальт кончился; по заснеженным гравийным дорогам им навстречу ехали в санях деревенские семьи. Детям досталась большая привилегия — своими глазами увидеть, как Серость поднимается к небу прямо за силосными башнями. Лошади протащили мимо сани, и семья, сидевшая в них на горе скарба, помахала руками смешному темнокожему толстяку в диаматериалистских очках.

— Так странно: они все нам машут, — говорит Хан, и фургон «Граад Телеком» остается далеко позади, в вихре снега из-под колес машины Кенни. Глубоко в темном лесу уже не светится ни фар, ни фонарей гужевых повозок. На хуторах, в комбинатских поселках, в закрытых деревенских магазинах теперь остались только те, кто решил остаться. В темноте наверху колышется Серость.

— Kuuletko sen? — спрашивает Кенни из кабины. — Harmaa… se on nyt varmasti harmaa! Mua vähän huolestuttaa.

******

Тереш и Хан прислушиваются. И действительно, к шуму метели добавился новый звук: зловещее потрескивание, низкий шипящий рокот. Словно волна разбивается о берег — медленно-медленно… Для Хана это звучит как начало песни. Он слышал ее во сне.

— Я больше не в КоМиле, меня уволили, — кричит пьяный Тереш, сложив ладони рупором.

— Что? — Хан не сразу понимает, что ему сказали: шум его загипнотизировал. Он чувствует, как волоски на теле встают дыбом, а по коже бегут мурашки, как будто он только что снял свитер в холодной комнате.

— Меня уволили из Международной полиции!

— Я знаю! — кричит Хан, протягивая Терешу бутылку вина. — Ты всю дорогу показывал жетон какого-то Со́мерсета Ульриха!

— Откуда ты знаешь? — Запах алкоголя изо рта Тереша наполняет промерзший салон.

— Тебя на всех пропускных пунктах называли то господином Ульрихом, то агентом Ульрихом, то Сомерсетом Ульрихом.

— Это пропавший агент, я взял его документы. Есть и другие. — Тереш делает глоток, его губы окрашиваются красным, липкая жидкость проливается из бутылки на воротник рубашки. — Документы, я имею в виду. И пропавшие агенты тоже. В Кронштадте я еще был Мачееком — надо было оставить ложный след. С «Ульрихом» я собираюсь доехать до Лемминкяйсе и скинуть его там — пусть ищут сколько хотят!

— Ты что, в розыске?

— Ага, разве я тебе не говорил? У одного парня случился сердечный приступ от этой штуки!

— От ZA/UM?

— От него са́мого, — говорит Тереш, а впереди мотогонщик Кенни смотрит, как черная масса деревьев медленно уплывает в небо. Земля трещит и скрежещет, когда из нее с корнем вырывает ели. Дерево кричит, промерзший камень стонет, как в кресле дантиста. Облако раскрошенного известняка медленно поднимается в воздух, и в темноте далеко наверху погружаются в Серость первые деревья.