Стук ненадолго стихает, и ZA/UM открывается. Всё идет быстро, можно сказать, красиво. Тереш достает из поролонового вкладыша ящика катетеры с болтающимися на концах иглами и желтоватыми патрубками, закрепляет у себя на запястье жуткого вида прибор с гофрированной помпой и затягивает на закованной руке Хирда резиновый жгут. Чуть повозившись, он подсоединяет один из катетеров к аппарату, а затем вкалывает иглу в вену Видкуна. В трубку просачивается маленькая красная капля сверхчеловеческой сущности Хирда.

За стальными шторами по тюремному коридору грохочут тяжелые ботинки. Подкрепление. Мачеек щелкает крышкой прибора у себя на руке. Открывается ряд ампул, заполненных желтой жидкостью: точно зубы курильщика, обнажившиеся в ухмылке. Слабое шипение — и первая ампула, звякнув, встает на место. Помпа на крышке вздрагивает, и аппарат у Мачеека на запястье начинает тихо дышать, как ручная зверушка. Он закачивает желтую жидкость в руку Видкуна Хирда. Заключенный открывает глаза и задыхается от ужаса.

— Знаешь, что это, паскуда? — шипит Тереш сквозь зубы прямо в распухающее лицо Хирда.

Немного смешанной со слюной крови брызгает Мачееку в лицо изо рта Видкуна, когда тот в панике хрипит, закатывая глаза:

— Я солгал. Вы правы. Я… я никогда их не видел, это мой сокамерник…

— Мне плевать, что тебе там кажется.

— …Мне не кажется, говорю вам, он сидел со мной много лет назад, Ди́рек…

— Мне плевать, что тебе кажется. Мне нужна твоя правда. — Глаза Тереша выпучены и ужасны. Он срывает жгут с руки Видкуна, и вены, вздувшиеся от раствора мескина и лизергиновой кислоты, на глазах опадают.

Внезапно Видкун так стискивает зубы, что кажется, будто они вот-вот раскрошатся.

— Ты ничего не получишь. Теперь ты ничего от меня не получишь, — озверело рычит он. — Я непобедим!

В дверь с грохотом ударяет таран.

— Мне нравится, что ты так думаешь. Это даже лучше, что ты так думаешь, — тяжело дыша, произносит Тереш и прикручивает к аппарату вторую канюлю. Эта — для него. Тщательно прицелившись, он вонзает иглу в вену на запястье.

Когда первая ампула заканчивается, Тереш делит с Видкуном следующую, лихорадочно бормоча ему в разинутый рот: «Это мясорубка. Ты не представляешь, как я сейчас тебя трахну». Желтая, как моча, жидкость прорывается сквозь гематоэнцефалический барьер Видкуна, и страшное давление изнутри черепа вспучивает его темя, как пузырь. Тереш хватает его за голову и кричит ему в лицо. Его голос доходит до сознания Хирда как белый шум, чистое, оглушающее насилие.

— Я тебя идиотом сделаю, ты понял?!!

Череп Видкуна поддается напору изнутри и лопается в руках агента, раскрываясь, как цветок. Будто бы что-то рождается оттуда. Беспомощно звякая наручниками, Хирд пытается поймать руками то, что лезет наружу из его головы. Кусочки мозга сквозь пальцы выскальзывают на пол. Ему не удержать их, они слишком скользкие, их слишком много.

— Вот она, твоя пизда, вот ты, передо мной, сейчас я тебя вскрою, — хрипло шепчет Тереш, и перед его глазами открывается весь Видкун Хирд. Дергаясь в железных когтях агента, Хирд изо всех сил пытается сказать ему, сказать ему то, что он хочет узнать, сказать это на человеческом языке, но рот его больше не слушается; и всё время, пока Тереш бродит у него в голове, словно тигр по мелководью — всё это время Хирд видит в зеркале его сознания только одно. С этой прохладной поверхности, куда Видкун убегает от кровавой бойни в собственной голове, на него смотрят темно-зеленые глаза Шарлотты Лунд. В глубине зрачков мерцает шанс, который был дан Терешу. Это так красиво и так безумно грустно, что, когда Тереш, задыхаясь, вываливается из его головы на стол для допросов, Видкун начинает рыдать.

Впереди сверкает побережье Ваасы, а под ногами — ночная рябь от мчащегося по воде патрульного катера. Вдали, над городом, сияет желтоватый купол светового загрязнения. Они кажутся такими праздничными — эти белые и желтые городские огни, которые Тереш может уместить у себя в кулаке. Снаружи холодно, но он без пальто. Рукава наброшенного пиджака болтаются, а белая рубашка забрызгана кровью Видкуна Хирда. Руки агента удобно скованы спереди; молодой офицер помогает ему подняться на палубу.

— Что вы там такое натворили? — спрашивает офицер.

«…Я сочиню тебе симфонию», — поет из каюты дребезжащий транзисторный приемник.

— Эй, спасибо, что вытащил меня — вечер просто изумительный!

— Не за что… — усмехается офицер.

— Вот только нельзя ли сделать песню громче?

— Что?

— Погромче! Обещаю, я не выпрыгну за борт!

— Я скорее боюсь, что вы свалитесь за борт, но ладно. — Офицер уходит в каюту, и вскоре на палубу сквозь шум волн и гудение мотора доносится бодрый ритм; певец выводит фальцетом: «Я сочиню тебе симфонию… чтобы сказать, как ты мне дорога…»^[3] Тереш начинает притопывать в такт. С облегчением, которое приходит к нему только после использования «ZA/UM», он мечтательно произносит:

— Знаешь, я только что раскрыл исчезновение сестер Лунд.

— Что?

— Никогда не слышал? Такое громкое дело!

— Когда это было?

— Давно, ты еще не родился. Но это неважно. Мне сейчас так хорошо. Похоже, я его разгадал!

Тереш смеется. Смех этот горький, но искренний, очень искренний, и ночь над Северным морем смеется ему в ответ.

_________________________

* Далее в тексте — двенадцатый. — Прим. перев.

Пожалуй, самые печальные случаи исчезновения — это те, что были раскрыты. Во времена, когда Переменная Вера была просто рекой Верой и на ней еще не была построена гидроэлектростанция, в ее воды бросилась звезда оперетты Надя Харнанкур. Она была в зените славы. И могла бы никогда его не покинуть: одним осенним вечером, после блистательного выступления, Надя просто исчезла, а ее небесное сопрано осталось эхом в залах оперного театра. Был ли прав старик, который видел ее на мосту в вечернем платье — или фанатичный поклонник, утверждавший, что встретил ее через год в Ревашоле? Возможно, доля правды есть в параноидальном бульварном романе популярного автора, где Надя оказывается мескийской шпионкой, нигилисткой и вестницей апокалипсиса. Кто может сказать?

Одно несомненно. Никому не были нужны останки Нади в вечернем платье, показавшиеся из отложений ила под плотиной. Никто не жаждал увидеть ни колонии моллюсков в глазницах, ни мертвую улыбку золотых зубов, ни ошеломленные лица строителей гидроэлектростанции.

Неудачи. Мир соткан из них. История — повесть о неудачах, прогресс — череда неудач. Развитие! провозглашает футурист. Поражение, признает бунтарь. Похмелье! кричит моралист с заднего ряда. Неудачи выводят бунтаря из себя. Серое время, ругается он. Неудача Творца — конец эпохи. Крас Мазов пускает себе пулю в голову, а Абаданаи́з и До́брева выпивают яд на одном из островов Озонна. Ветер сдувает плоть с их костей в песок под пальмами. Кто мог знать? Хорошие люди, соль земли, собрались вместе. Учителя, писатели, трудовые мигранты сидят на корточках в окопах… молодые солдаты сбегают из воинских частей. Какие красивые песни они поют! Они храбрецы, любимые дети Истории — так им кажется; они размахивают белыми знаменами с серебряными оленьими рогами.

И терпят поражение.

Попытки переворотов подавлены. Анархистов сваливают в братские могилы на островах Великого Синего. Коммунисты отброшены с изолы Граад и отступают в самарскую глушь, в бюрократическое деформированное рабочее государство. Исчезновение возлюбленных-революционеров раскрывается тридцать пять лет спустя, когда обнявшиеся скелеты Абаданаиза и Добревой находит во время прогулки по пляжу одного из безымянных островов Озонна Эжен, восьмилетний отпрыск крупного банкира Риша Лепо́мма. Он стоит в коротких штанишках, с сачком в руках, и с любопытством смотрит на кости своего прошлого, которые еще цепляются друг за друга. Выцветшие и гладкие. Где начинается один и заканчивается другая? Время перетасовало их, как колоду карт. Позже Риш построит там отель и всемирно известный оздоровительный центр.