В нашем маленьком доме был небольшой тайник. Его построил Яков Меридор перед тем, как он был выдан британским властям. Тайник был сравнительно примитивен и острый наметанный глаз мог сразу обнаружить его. Он пустовал 18 месяцев. Я никогда не скрывался в нем во время многочисленных облав в Тель-Авиве. Впрочем, я не скрывался в нем даже во время обыска, происходившего в доме через дорогу. Но в эту ночь у меня было чувство, что я должен исчезнуть.

Для моего мальчика, который крепко спал в ту ночь, для полиции и армии, которые во сне видели награду за поимку террористов, я ’’уехал в Иерусалим”; так мы договорились с женой. С этими словами я забрался в тайник.

Англичане продолжали обыскивать дом за домом. Облава продолжалась и на рассвете. Моя жена подвесила репродуктор почти под самый потолок, поэтому я мог слышать сводки новостей. Комендантский час будет, оказывается, продолжаться несколько дней. Каждый дом будет обыскан, каждый житель допрошен. Несколько дней... Да, все это звучало не слишком обнадеживающе.

Сейчас войска расположились в нашем саду и разбили лагерь. Вот тогда-то и начался первый обыск в доме. Я слышал голоса на расстоянии вытянутой руки от моего тайника.

’’Где ваш муж?!” — вежливо, но настойчиво спрашивает британский офицер.

Моя жена, заявляя, что не знает английского языка, отвечает на иврите, что ее муж отправился в Иерусалим.

Ее забрали на допрос. Выбора не было. Она взяла с собой обоих детей. Стол допросов, установленный военными прямо на улице, находился в полумиле от нашего дома. Когда она добралась туда, то ей вообще не задавали ровно никаких вопросов. Британский полицейский, находившийся на дежурстве, бросил на нее быстрый взгляд и сказал еврейскому полицейскому, служащему переводчиком: ’’Скажи ей, пусть идет домой!”

Жена рассказала мне позднее, что тон полицейского был даже каким-то унижающим. Она пришла домой, громко разговаривая с детьми, дала мне понять, что, по крайней мере, на время все в порядке. Пока все обошлось.

Но солдаты вернулись опять и провели тщательный обыск во всем доме. Они открыли все стенные шкафы и буфеты в доме. Они смотрели под кроватями и простукивали все стены. Они простучали и стены моего тайника. Они стучали так громко и настойчиво, что я едва сдерживал себя, чтобы не застучать им в ответ. Рокси была, конечно, менее сдержанной.

Мой тайник не был раем. Невольно я вспомнил мою одиночную камеру в Лукишках. Между моим тайником и одиночкой было какое-то сходство. В Лукишках было жарко днем и холодно ночью. Здесь же было прохладно ночью и настоящий ад днем. Там пол был каменным, здесь — деревянным. Там кости ныли, здесь они стонали. Там можно было сделать хотя бы три с половиной шага, здесь нельзя было пошевелиться. Там не хватало пайка и тюремной баланды. Здесь не хватало воды.

Это было хуже всего: не было воды. В Лукишках я мог жить почти без пищи. Здесь же, впервые за все время, я узнал, что такое настоящая жажда. Голод и жажда... Лучше их не знать вовсе. Но если мне пришлось бы выбирать между этими двумя несчастьями, то я бы, не колеблясь, выбрал голод. Длительная жажда была ужасающей пыткой.

Стоял август. В воздухе был разлит невыносимый зной. Не было ни капли воды. Прошел день, за ним ночь. Британцы продолжали стоять лагерем в нашем саду. Еще один день, и еще одна ночь. Воды нет. Третий день и третья ночь. Моя голова начала кружиться. Мое тело начало странным образом сохнуть. Что случится, если, как успокаивало меня радио, облава продлится еще несколько дней?

Британские солдаты входили в дом каждые несколько минут. Иногда они просили спички или о какой-нибудь другой услуге как водится между добрыми соседями, но обычно они приходили просить воды. Они пили нашу воду. Снаружи послышался рев моторов, нараставший с каждой минутой, и голоса. Больше никто в дом не приходил. Что бы это могло означать?

Тихо! — Я одернул себя. Может, ты ошибаешься. Не обольщайся!

Но все мои опасения вскоре улетучились. Моя жена дала мне условный сигнал, что все в порядке. Мы уговорились, что она постучит метлой. Так и было.

Когда, наконец, я увидел воду, то я не пил ее. Я просто опускал голову снова и снова в кувшин. С тех пор, как я вошел в мой тайник, прошло ровно четыре дня.

Облава закончилась. Первым, кто навестил меня, был Гидди. Он удивленно спросил:

”Господи, как ты мог дышать там?”

Я не знал. Я даже не думал о воздухе в моей ловушке. Все мои мысли были только о воде.

Авраам, о ком мы беспокоились больше всего, вскоре прибыл. Он принес важные сведения. Ицхак Езерницкий, командующий группой Штерна, был арестован в качестве ’’раввина Шамира”. Из активных членов нашей организации был арестован лишь Зуся. Все другие офицеры Иргуна оказались в безопасности.

Наша радость была так велика, что мы забыли все правила конспирации и громко разговаривали. ’’Папа, а где ты был все это время?” — вдруг спросил мой Бени.

”В Иерусалиме”.

”В Иерусалиме? А что ты мне привез?”

’’Привез? Ну...”

Моя жена выручила меня.

”Он привез тебе, сыночек, большую коляску, и дядя Симон для Бени Амицур был дядей Симоном должен принести ее домой”.

Мне сообщили позднее, что во время комендантского часа в Тель-Авиве ортодоксальные евреи собирались в ряде синагог города и молились Всевышнему, прося у него оградить меня от происков врагов.

Ничто из слышанного мной не тронуло меня до глубины души так, как это сообщение.

Глава XVI. ПОРКА

Британская правительственная машина испытывала особую привязанность к кнуту.

В некоторых британских колониях кнут служил целям просвещения туземного населения. Когда я проезжал через Иран, я имел счастье лицезреть этот символ британского правления. Хотя Персия не была, во всяком случае формально, британской колонией, каждый британский офицер имел при себе стек или маленький кнут. Офицеры объясняли свои распоряжения и приказы ’’туземцам” легким и педагогичным прикосновением кнута, этого ’’жезла мира”.

До тех пор, пока Эрец Исраэль была британской колонией, ее нельзя было лишать права на образование при помощи кнута.

Два молодых бойца ЭЦЕЛ имели несчастье стать жертвами этой мудрой философии. Кац и Кимхи, два парня 17 лет от роду, были приговорены военным ’’трибуналом” к 15 годам тюремного заключения за нарушение чрезвычайных законов, запрещающих носить при себе оружие. Но ’’приговор” был подкреплен, в целях вящей назидательности, 18 розгами каждому.

Мы рассматривали это унизительное приложение к жестокому приговору как дело, требующее самой серьезной реакции с далеко идущими моральными и политическими последствиями. Эти розги ранили душу Эрец Исраэль. На протяжении 70 поколений в 70 странах мы страдали от кнутов и плеток наших угнетателей. Польские бароны стегали у себя в имениях бычьим кнутом своих еврейских ’’протеже”, а немецкие бароны стегали своих же ’’охраняемых евреев”. А теперь угнетатели будут стегать нас в нашей собственной стране?

Будут ли терпеть это повстанцы нашего поколения, готовые принести себя в жертву за освобождение своего народа? Потерпят ли они это новое унижение?

Какая цель была у этого скотского наказания? Неужели англичане думали, что кнут научит этих наглых евреев вести себя со своими благосклонными хозяевами? В наказании кнутом было нечто, что задевало всех повстанцев. Это оскорбляло весь наш народ. Эти 36 розог почувствуют не только евреи, но и все угнетенные народы, находящиеся под чужеземным правлением. Здесь жестокому закону кнута нужно бросить решительный вызов.

У меня лично сохранились самые горькие воспоминания, связанные с кнутом. В 1920 году, когда Красная армия отступила из Польши и, в частности, из моего родного города Бриска, он был оккупирован польскими властями под командованием барона-генерала, высокомерного антисемита. Этот генерал приказал арестовать целый ряд видных еврейских граждан города. Затем каждого из них по его приказу высекли 25 розгами за предполагаемую ’’симпатию и сочувствие к большевикам”. Остальные евреи были согнаны в городской сквер и должны были стать свидетелями этого позорного спектакля. Одна из жертв порки скончалась несколькими неделями позже. Я уверен, что он умер больше от стыда и унижения, чем от физических последствий порки. Мне было тогда семь лет, но ужас этой омерзительной сцены остался в моей памяти навсегда.