Еще более драматично представляет свои впечатления бывший помощник Андропова Игорь Синицин, навестивший его весной 1980 года: «Он очень сильно похудел, и его темно-синий костюм, всегда такой элегантный, висел теперь на нем, как на вешалке. Лицо было нездорового желтого цвета, щеки ввалились. На голове осталось значительно меньше волос, чем было раньше, а на пергаментной коже, обтягивающей череп под ними, пошли большие старческие коричневые пятна. Голос его был тих и слаб». Каждое движение давалось ему с трудом, а протянутая для рукопожатия ладонь «была слабой, потной и горячей». Андропов рассказал Синицину, что его состояние резко ухудшилось после поездки в Афганистан:
«Со мной возили туда, как ты знаешь, и воду, и еду, и повара… — рассказывал он тихим голосом, словно и говорить ему было трудно. — Но не убереглись… Наверное, какой-то ядовитый аэрозоль впрыснули в атмосферу комнат, где я жил… Я упал без сознания и несколько дней находился в таком состоянии… Еще и теперь не пришел в себя окончательно…»[1339]
Фантастичность рассказа Синицина поражает. Аэрозоль, бессознательное состояние — да это же покушение! Интересно, как все это ускользнуло от внимания Чазова? Можно ли вообще слишком уж доверять свидетельствам мемуаристов?
Да и у Богданова, кажется, не все в порядке с точными датами пребывания Андропова в Кабуле. Если обратиться к дневниковым записям Брежнева, то выясняются некоторые противоречащие рассказу Богданова детали. Брежнев 28 января 1980 года записал: «Принял Андропова Ю.В. и Д.Ф. Устинова по вопросу поездки Андропова — в Авганистан»[1340]. Так и записал — «Авганистан». Предположение, что запись сделана после встречи накануне, отпадает. Подтверждение даты есть и в другом источнике. В записях секретарей приемной Брежнева, где фиксировались визитеры и телефонные звонки, отмечены визиты Андропова к Брежневу 28 января (с Устиновым) и на следующий день 29 января есть запись о беседе генсека в Ореховой комнате с Андроповым и Устиновым[1341]. Как же так, ведь, если верить Богданову, Андропов в это время находился в Кабуле. Выходит, что нет! Вероятнее всего, аберрация памяти, и Богданов перепутал день отъезда с днем приезда. Доказательством тому служит решение Политбюро (П181/48) от 29 января 1980 года об утверждении указаний советскому послу в Кабуле в связи с предстоящим приездом Андропова 31 января.
О точной дате возвращения можно лишь предполагать. Брежнев принял Андропова вскоре после приезда из Кабула. Об этом есть запись в его дневнике за 5 февраля 1980 года: «Заслушал т. Андропова Ю.В. о делах Авганистана»[1342]. Да, вновь так и написал — «Авганистана». Эта дата подтверждается и записью секретарей приемной генсека, на следующий день Брежнев говорил с Андроповым по телефону[1343]. Итак, примерный интервал сроков поездки ясен. Неясно другое. Если Андропов, по словам мемуаристов, так занемог, как же он к Брежневу рискнул пойти?
Оспа — болезнь серьезная. И удивительно, как Андропов Брежнева не заразил — тот ведь тоже любил целоваться с соратниками.
А как же многочисленные мемуаристы, пишущие о серьезном заболевании Андропова после возвращения из Афганистана? И ведь никто из них Андропова в этой поездке не сопровождал, в Кабуле не присутствовал, так откуда же такие жуткие подробности — «обнимался и целовался». Алидин ссылается на услышанное от самого Андропова. Удивительная вещь, но Чазов в своих мемуарах ни слова не пишет об оспе либо какой-то другой болезни Андропова, полученной во время поездки. А ведь речь-то о здоровье его подопечного. Однако странно!
Насколько широко разошлась весть о болезни Андропова после возвращения из Афганистана, трудно сказать. Но люди, приближенные к КГБ, об этом прослышали. Николай Яковлев пишет: «До меня доходили слухи, что после поездки в Афганистан в 1980 г. Андропов тяжело заболел. О болезни строились самые различные предположения, генерал Бобков как-то проронил, что Юрий Владимирович плох»[1344].
Вскоре после беседы с Брежневым Андропов ушел в положенный ему зимний отпуск — с 8 февраля 1980 года[1345].
А потом вновь появился в записях у Брежнева. По довольно забавному поводу. 20 февраля 1980 года Брежнев записывает: «Переговорил с Устиновым — рассказал какой был сон» и чуть ниже: «Переговорил с Андроповым — какой сон»[1346]. Записи секретарей приемной дополняет картину. Приехав на работу 20 февраля в 10:25, Брежнев говорил по телефону с Андроповым, потом принял в кабинете Громыко и Устинова, затем работал с документами к заседанию Политбюро. А ближе к вечеру в приемную звонил Андропов — Брежневу было доложено, но разговор не состоялся[1347].
Интересно, о чем Брежнев рассказывал Андропову и Устинову, о том, как плохо спалось, или о том, что снилось? Афганистан — тут есть отчего потерять сон или видеть кошмары и вещие сны. Суеверен ли был Брежнев — это вопрос. А вот крепким ленинцам, вроде Андропова, это не должно быть свойственно. Но Брежнев выбрал Андропова и Устинова в качестве толкователей снов.
Вадим Кирпиченко вспоминал, как он сопровождал Андропова «28–29 декабря 1981 года в Венгрию, куда он совершил свой последний официальный визит в качестве председателя КГБ. Там состоялось подписание очередных рабочих документов о сотрудничестве, вручение государственных наград СССР сотрудникам венгерского МВД, встреча уже больного Андропова с одряхлевшим Кадаром»[1348].
«Последние два десятилетия, — пишет Кирпиченко об Андропове, — он совершенно не занимался спортом и был чужд какой-либо физической активности — даже гулять не любил, превратился в кабинетного затворника и, как говорится, не нюхал свежего воздуха». Однажды Кирпиченко в свежий зимний день появился на пороге у Андропова и спросил: «Юрий Владимирович, сегодня погода замечательная! Вы уже гуляли?». И услышал в ответ: «Какое там гулянье! Нос высунуть нельзя, ветер с ног валит!»[1349]
В Кремле прекрасно понимали, насколько сильно война в Афганистане «отравила» международную обстановку и подорвала престиж СССР. 12 февраля 1980 года Брежнев записывает в дневнике содержание разговора с Кириленко: «…о Долгих в Японию на съезд стоит ли — там будут долбать в связи с Афганистаном»[1350]. Через два дня сомнения были отброшены, принято решение о направлении делегации КПСС на съезд Компартии Японии[1351]. Выходить из этой войны пришлось долго и мучительно. По опубликованным данным Министерства обороны, потери советских войск в Афганистане за все годы войны составили 14 751 погибших и пропавших без вести и 469 685 раненых и заболевших[1352].
Политическая и юридическая оценка афганской войны была дана 24 декабря 1989 года. В постановлении Второго Съезда народных депутатов СССР было признано, что решение о вводе советских войск в Афганистан «заслуживает морального и политического осуждения»[1353]. Мотивация такой оценки базировалась на том, что решение о вводе войск принято не Верховным Советом СССР, как того требовала Конституция, а «узким кругом лиц», были названы персонально Брежнев, Устинов, Андропов и Громыко[1354]. И как итог: «Применение силовых методов нанесло урон авторитету советской политики среди значительной части международной общественности. Этой акцией мы противопоставили себя большинству мирового сообщества, нормам поведения, которые должны быть приняты и соблюдаться в международном общении. Многочисленные нарушения этих норм другими государствами, имевшие место и тогда, и, к сожалению, в последнее время, не могут служить поводом к оправданию подобных действий со стороны нашего государства»[1355].
