Еще несколько слов о горных лопарях. В религиозном и нравственном отношениях они гораздо ниже лопарей-ры­баков. Тому виной не один только кочевой образ их жизни, но и неведение языка, на котором до сих пор преподают им религиозное учение. Кажется, однако ж, что и горные ло­пари склонны к благочестию, ибо ежедневно совершают утренние, предобеденные и вечерние молитвы и тщательно научают детей тому, что сами знают. Так же, как лопари-рыбаки, они отъявленные враги всякого суеверия и идоло­поклонства, а потому почти и не знают своей старины. Бла­гочестие горного лопаря обнаруживается еще неограничен­ной любовь к жене, детям и домочадцам. Один горец рас­сказывал мне, что в течение тридцатилетнего своего супру­жества он не сказал жене ни одного бранного слова, напро­тив, обращался к ней всегда с ласковым словом: «loddadsham» (по-фински lintuiseni — моя птичка). Я сам видел, с какой любовью горные лопари, возвращаясь ввече­ру от оленей своих или из путешествия, целуют и ласкают жену и детей. С этой мягкостью характера горный лопарь соединяет, однако ж, отвагу и смелость, которые доводят его иногда до пренебрежения и нарушения приличий, обы­чаев и законов. Важные преступления так же, впрочем, ред­ки у горных лопарей, как и у лопарей-рыболовов, но в об­щежитии их сохраняется еще много диких обычаев; так, они любят по древнему северному обыкновению добывать желаемое кулаком, речь их часто дерзка, и все обращение грубо и заносчиво. Да иначе и быть не может: горные лопа­ри, хотя и приняли христианскую веру, все-таки принадле­жат еще к народам диким. Дикость эта обнаруживается уже и внешней стороной их жизни. Они живут, подобно всем другим дикарям, в бедных чумах. Чумы эти строятся сле­дующим образом: вбивают четыре согнутых шеста в землю так, что из них каждые два составляют полукружие, и оба полукружия, отдаленные на несколько аршин одно от дру­гого, параллельны друг другу. За сим соединяют их между собой поперечными шестами и оставляют только неболь­шую дыру для дыма и отверстие для двери. Остов этот обтя­гивается войлоком, одно полотнище которого служит в то же время и дверью. Очаг обозначается несколькими камня­ми, которыми обкладывается в середине палатки то место, где должен гореть огонь. Набросаем еще на пол березового хвороста и покроем его оленьими шкурами — и жилье их будет окончательно устроено. В этом шатре, или чуме (goatte), горного лопаря живут жена его, дети и старики, сам же он вместе с прислугой ходит за оленьим стадом, спит иногда в сугробе снега, а иногда в так называемой лавву (lawu), еще беднейшей его чума (goatte). Эта лавва устраивается, как скоро кругом чума уже нет мха, и олени уходят от него на небольшое еще расстояние. Не оказывает­ся пастбища вблизи — чум переносится со всей домашней утварью, со всеми съестными припасами и со всем имуще­ством в другое место. По уверению Хёгстрёма, такое пере­селение случается раза два каждый месяц. Кроме того, вес­ной горные лопари уходят к морскому берегу, а осенью воз­вращаются в горы. Как ни затруднительны подобные коче­вания, еще беспокойнее для лопаря беспрестанный надзор за оленями. День и ночь должен он беречь стадо от волков — врагов хитрых, выжидающих в кустах первый удобный случай схватить добычу. Главное в надзоре за стадом состо­ит в том, чтобы не давать ему разбиваться. Оленей у горно­го лопаря бывает иногда до тысячи, и так как все олени лопарей горной деревни соединяются в одно стадо, то, разу­меется, и невозможно усмотреть за ним, если оно разобьет­ся. Поэтому лопарь беспрестанно бегает на лыжах, стара­ясь сдерживать все стадо вместе при помощи собак, кото­рые так хорошо выучены, что хозяину стоит только ука­зать на отбежавшего оленя, и собака тотчас пригоняет его к стаду. Несмотря на такой бдительный надзор, волкам все-таки нередко удается в одну ночь зарезать несколько оле­ней. Вследствие этого во все продолжение зимы горному лопарю незачем убивать оленей для своего употребления: он довольствуется волчьими объедками, хотя и лишается, таким образом, лучших кусков и крови, которую любит пить горячую. Напрасно полагают, что горный лопарь пи­тается одним мясом; он, правда, к вечеру сварит себе сыт­ную мясную похлебку (которую, в противоположность ры­боловам, ест без соли), но я видел, что даже прислуга ела хлеб, масло, соленую рыбу, олений сыр[27] и тому подобное. К главной пище лопарей-рыбаков — к древесной коре — горный лопарь не имеет нужды прибегать: он по-своему богат, и в этом-то и заключается его единственное, суще­ственное преимущество перед первыми. Во всем остальном — в религиозном и нравственном отношениях — лопарь-рыбак гораздо выше собрата своего, живущего в горах. И сама жизнь горных лопарей далеко грубее и дичее жизни рыбаков. Последние проводят большую часть зимы в своей избе, предаваясь покою, может быть, уже слишком невоз­мутимому; горец же, напротив, целый день борется с холо­дом, бурей и непогодой и вообще принужден вести жизнь, подобающую более зверю, чем человеку. Постройки рыба­ков не показывают, конечно, больших успехов в архитек­туре, но если рыбак построил себе избу, обзавелся овцами и даже коровой, то это уже шаг к жизни оседлой. Однако ж он все-таки бродит летом, а иногда даже и зимой переменя­ет место жительства, а потому и остается еще полукочевым — чем-то средним между горным лопарем и поселенцем. Лопари-рыболовы находятся действительно в переходном со­стоянии, а так как все переходы довольно трудны, то и у энарских лопарей переход от кочевания к оседлости произ­вел значительное хозяйственное расстройство. Желательно, чтобы те, кои могут содействовать благосостоянию Лаплан­дии, поняли настоящее значение вышеупомянутого пере­ходного состояния и постарались привести энарских лопа­рей не на горы и не к норвежским фиордам, а к тому, к чему они сами бессознательно стремятся — к совершенно оседлому образу жизни.

После всех этих отступлений пора, однако ж, собирать­ся опять в дорогу. Впрочем, спешить отъездом нельзя, по­тому что для того, чтоб олени пробежали двенадцатимиль­ное расстояние от Патсйоениски до русско-лапландской де­ревни Синьель, для них необходимы предрассветный отдых (Koitto lepo) и затем паства, продолжающаяся несколько времени. Потом предстоит еще немалый труд поймать оле­ней. Их ловят арканом, который закидывают на рога. В особенности трудно ловить оленей, происходящих от диких, потому что они, еще издали увидев человека, бегут от него. Завтрак не задерживает, конечно, лапландца так, как фин­на, но оба народа отличаются одинаковой способностью во­лочить время. Так и при нашем отъезде из Патсйоениски был уже почти полдень, когда хозяин подал, наконец, знак к отъезду. Знак этот подается обыкновенно прежде, чем зап­рягут оленей, потому что запряганье их так просто, что на это дело, по выражению лопарей, не нужно даже и време­ни. Оно производится следующим образом. На голову оле­ня надевают недоуздок, к которому прикреплены вожжи, а на шею хомут из мягкой оленьей кожи; последний, охва­тывая шею оленя, несколько удлиняется под передние ноги. Постромка составляет отдельную часть; проходя между ног животного, она прикрепляется одним концом к хомуту, а другим к петле, находящейся под передней оконечностью саней. Сани внешней формой похожи на перерубленную пополам лодку со спинкой и довольно широким дном. Что касается до их величины, то одному человеку можно удоб­но в них поместиться и, сверх того, для упора можно еще положить в ноги чемодан.

Олени запряжены, наконец, и все в порядке. Лопарь читает еще про себя «Отче наш» и затем пускается через холмы и горы с такой скоростью, которую можно сравнить разве только с быстрым полетом птицы. Вскоре олень уме­ряет, однако ж, бег свой и идет уже обыкновенно неизмен­ной рысью, однообразность которой равно утомительна и для тела, и для души. Поэтому и бывает приятно спускать­ся по временам даже с крутых утесов, но дорога между Патсйоениски и Синьеля, по несчастью, совершенно ров­ная, и на ней нет ни утесов, ни высоких гор. Она идет по бесчисленному множеству малых и больших озер, а они-то пуще всего и истощают терпение не только своей пустын­ной однообразностью, но и свободным по ним разгулом вет­ра и непогоды. Есть, впрочем, и леса, хоть несколько защи­щающие по крайней мере от ветра, но тут никакого разно­образия, кроме разнообразия елей; никакого признака жиз­ни, кроме звериных следов; никакого звука, кроме воя вет­ра и печального скрипа какого-нибудь столетнего дерева, которое от бремени лет склонилось к соседу и как бы молит о защите от угрожающей ему бури. Многие ровесники его лежат уже низверженные беспощадным губителем, и он, как бы из уважения к стойкости своих противников, наве­ял уже на них огромные груды снега. Но что эти груды в сравнении с гигантскими памятниками, которые природа воздвигла здесь на собственной могиле своей? Ты, может быть, думаешь, что эти мрачные, виднеющиеся вдалеке призраки — облака? Но разве ты не видишь, как они не­подвижны? Разве не говорит тебе все окружающее и, меж­ду прочим, и самый белый покров земли, что они стоят здесь свидетелями бренности и смерти?