Такое мрачное расположение навеяла на мою душу лап­ландская природа в начале нашего путешествия из Патсйо­ениски. Чтоб дать другое направление своим мыслям, я

подъехал к проводнику и завел с ним разговор. Между про­чим, я спросил его, почему, как скоро мы переехали рус­скую границу, напала на нас такая сильная буря? Лопарь отвечал мне, что на самой границе вместо таможни было Святое место (basse-baikke), и потому святое, что там стоял сеида. В прежние же времена лапландец никогда не проез­жал мимо сеида, не остановившись подле него поесть и, разумеется, не принесши ему жертвы. Русские лопари и до сих пор сохраняют этот обычай из страха, чтоб не подверг­нуться дорогой голоду или какому-нибудь другому несчас­тью за несоблюдение его. «Может быть, сеида требовал и от нас жертвы, — продолжал, улыбаясь, лопарь, — и этой бу­рей показывает нам теперь свою силу». Желая утешить гнев раздраженного бога, мы остановились закусить, но и это ни к чему не послужило. Непогода не только не утихла, но даже увеличилась, и нам оставалось только терпеть и уте­шать себя надеждой, что по крайней мере ночь проведем близ живительного огня. Действительно, эта надежда ис­полнилась. Мы нашли сваленную ель, корень которой мог бы, казалось, поддерживать вечное пламя. Мы вырыли подле него просторную яму, натаскали в нее ветвей, растянули со стороны ветра парус (loudet), поставили котел на огонь и уселись вокруг. Ветер не беспокоил нас: он оживлял, на­против, наш огонь и забавлял еще своим говором с лесом. Само собой разумеется, что в таких случаях не обходится без стакана водки и воспоминаний о друзьях и о всем, что в далекой родине драгоценно и мило. Таким образом время проходит легко и приятно в ожидании сытной похлебки, доставляющей путешественнику крепкий сон даже и в этой неприязненной пустыне. Укрепившись покойным сном, вста­ешь поутру, готовый на все, что ни приготовил в лоне своем вновь проснувшийся день. 27 февраля было для меня днем, о котором я решительно мог бы сказать: perdidi diem, если бы я на самом деле был важным господином (iso herra), как величали меня иногда финские возчики, с которыми, в про­тивоположность туземным жителям, чиновникам и другим путешественникам, я хорошо обращался, разговаривал дру­желюбно о хозяйстве их, образе жизни и тому подобном. Об этом дне я ничего не нахожу в своих записках, кроме названий тех озер, которые мы проезжали по дороге от Патсйоки в Синьель. Названия эти: 1-е — Сулъкишъяри, 2-е — Пуольтшияри, 3-е — Алъкасъяри, 4-е — Камаяри, 5-е — Пъаномъяри, 6-е — Чоалмеяри, 7-е — Каллаяри, 8-е — По бласъяри, 9-е — Гуккиссъяри. Между Чоалмеяри и Пьаномъяри тянется довольно высокий хребет, называемый Уккашаэлъке. Видно, на этом хребте стоял также голодный сеи­да, потому что, как только мы перебрались через него, под­нялась жестокая снежная метель, постоянно усиливавшая­ся. На Гуккиссъяри, имевшем почти милю длины, она так расходилась, что едва-едва не лишила всякой возможности продолжать путь. Наконец нам удалось-таки переехать и это озеро. До деревни оставалось только каких-нибудь пол­мили, но кто ж не испытал, что как время не всегда опреде­ляется часами и минутами, так точно и геометрическое измерение саженями и аршинами не всегда определяет длину дороги. Нельзя себе представить, как бесконечна кажется полумиля в Лапландии, когда бушует метель и когда, утомясь от трудной дороги, жаждешь добраться до гостепри­имного крова. Напрягаешь все силы зрения, чтобы открыть между деревьями желанный огонь, и раздраженное нетер­пением воображение кажет тысячи огней, исчезающих че­рез минуту, чтоб блеснуть снова и снова исчезнуть. Утом­ленный и раздосадованный этими обманами, принимаешь наконец за призрак и действительный огонь, и только уж лай собак убеждает окончательно, что достигли наконец желанной цели.

Синьель, как ближайшая к Энаре деревня Русской Лап­ландии, имеет много общего с деревнями пограничной Фин­ской Лапландии, чего в других русско-лапландских селе­ниях не замечается. Предположим, однако ж, что мы были уже и в последних, и изложим здесь в общих чертах нравы, обычаи и прочие особенности русских лопарей. В образе жизни они немногим отличаются от энарских. Они промыш­ляют преимущественно рыбной ловлей и живут летом по берегам озер, рек и моря в шатрах или шалашах. Осенью или позднее, по истечении рождественского поста, они воз­вращаются в зимние жилища, не разбросанные далеко друг от друга, как у энарских лопарей, а соединенные по русско­му обычаю большей частью в тесные деревни. Уже и это одно показывает, что русские лопари не могут держать боль­ших стад оленей, потому что скорое уничтожение пастбищ принуждало бы их к беспрестанным переселениям всей де­ревней. Число их оленей в самом деле так незначительно, что небольшие деревни могут десятки лет оставаться на од­ном месте. Многие причины заставили русского лопаря за­ниматься предпочтительно рыбной ловлей. Главная из них — сама природа, благоприятствующая этому промыслу. Моря Белое и Ледовитое — просто золотые копи для рыба­ка, сверх того, в Русской пограничной Лапландии есть два больших, богатых рыбой озера (Имандра и Нуот) и несчет­ное количество мелких озер. Как же лопарю не воспользо­ваться такими благоприятными условиями и не покинуть для них далеко тягостнейшей горной жизни? За сим пере­ходу к рыболовству содействовало также и греко-российс­кое вероисповедание, по которому лопарь почти половину года должен воздерживаться от пищи, представляемой ему оленьим стадом. Несмотря на то, после рыболовства олене­водство — все-таки главный промысел русского лопаря. За­нимается он, впрочем, также и торговлей, а потому на сте­не избы его вы всегда увидите подле образа безмен. Здесь редко спрашивают у путешественника, чего ему подать на стол, он сам должен требовать, чтоб ему отвесили хлеба, рыбы и прочего. Таким образом, во всем проявляется уже начинающееся преобладание духа торговли, но русские ло­пари слишком еще бедны для настоящих торговых спеку­ляций, для разъездов по городам и ярмаркам. Иногда при­езжают они, однако ж, по торговым делам из какой-нибудь ближней деревни к церкви Энаре: так, как аккальские ло­пари в Саллу. Во всяком случае эта наклонность к торговле одна только и подает надежду на улучшение быта русских лопарей, по крайней мере, в хозяйственном отношении. Ско­товодство совершенно им чуждо: ни у одного нет коровы, не у всех найдешь и овцу. Весьма вероятно, что они и не будут заниматься этим промыслом, ибо учителя их, русские, сами весьма не радеют о скотоводстве.

Что касается до жилищ русских лопарей, то они весь­ма разнообразны. Большая часть живет зимой в лачугах, похожих на энарские: таких же низких, узких и с от­крытым очагом. Разница только в крыше, здесь обыкно­венно плоской, а внутри — в отсутствии кроватей, заме­няемых широкими скамьями по всем стенам. На берегу моря, в горных и вообще безлесных странах русские ло­пари живут даже и зимой в палатках. Эти палатки, ши­рокие посередине и суживающиеся к обоим концам, де­лают, однако ж, из досок или деревьев, врываемых на­клонно. Стены их не сходятся, а замыкаются на обоих концах узкой поперечной стенкой. Плоская кровля по­крыта торфом[28], пола нет, в середине — обыкновенный очаг. Третий род жилищ составляют курные избы, гораз­до меньшие и беднейшие наших финских. Круглая печь, выведенная на деревянном фундаменте, похожа на наши банные, но обыкновенно очень мала и сложена так дурно, что пламя всегда пробивает сквозь камни. Отверстие для дыма затыкается мешком или подушкой, которую под­нимают вверх шестом. Встречается еще изредка и четвер­тый род жилья: настоящие избы, совершенно сходные с избами русских карелов, у которых печи с трубами. У лопарей, живущих в такой или даже в курной избе, па­латка обращается в кухню. Для того же строятся палат­ки и во многих местах в Остроботнии — обычай, без со­мнения, заимствованный у лопарей.

Одежда почти у всех лопарей одинакова, важнейшие и необходимейшие части ее — оленья шуба, сапоги и исподнее платье — из шкуры оленьих ног. Русские лопари пришива­ют сапоги к последнему, другие же зашнуровывают их толь­ко на голенях, но так крепко, что снег никак не может засы­паться внутрь. В холода норвежские и финские лопари но­сят медвежий воротник, который защищает не только уши и лицо, но и грудь, и плечи. У русских лопарей его нет, но зато они носят шапку с ушами, которые закрывают боль­шую часть лица; шапка же прочих лопарей, совершенно сход­ная с русской кучеркой, нисколько не защищает его. Эта, по преимуществу дорожная, одежда лопарей почти одинакова у мужчин и у женщин. Разница только в шапке, тулья кото­рой у мужчин, по русско-лапландской моде, закругленная, а у женщин — плоская, выше и шире мужской. О шапке фин­ских лопарок сказано выше. Дома же мужчины и женщины финской Лапландии ходят в платье из толстого сукна, похо­жем на рубашку, тогда как в русской вместе со многими другими принята и народная русская одежда.