Вскоре после возвращения нашего в Энаре получил я от статского советника Шёгрена из Петербурга бумагу, ко­торой он извещал меня, что Императорская Академия наук решила отправить ученую экспедицию в Сибирь и предла­гает мне участвовать в ней в качестве этнографа и лингвис­та. Я, разумеется, принял это предложение: оно вполне со­гласовалось с самыми горячими моими желаниями. По пись­му г. Шёгрена, путешествие могло состояться только через год, и год этот позволял мне не прерывать моего путеше­ствия по Лапландии, пробираться, следуя прежнему плану, из Энаре в Русскую пограничную Лапландию, оттуда — в Архангельск, потом к европейским самоедам и наконец че­рез Северный Урал в Сибирь, где и начнется моя академи­ческая служба. Как я осуществил этот план, видно будет из следующего.

Прихожане церкви Энаре недавно пользуются счастьем иметь при церкви собственного пастора, прежде только не­сколько раз в год приезжал к ним пастор из Утсйоки, и потому понятно, что в эти разы прихожане съезжались сюда многочисленнейшими толпами для общественного моления. Может быть, что большая часть лопарей собирались из даль­них сторон в Энаре и не из одной только набожности. Это можно сказать с достоверностью не только о русских лопа­рях, но и о норвежских, и финских горных лапландцах: они съезжались к энарской церкви обыкновенно во время ярмарок и общих сходок. Но какая же была причина, соби­равшая сюда народ с таких дальних концов? Почти все на­роды хранят предание об утраченном земном блаженстве. Так и лапландцы с чувством скорби и сокрушения говорят о золотом времени, когда водка реками лилась около церк­ви в Энаре, и сотни людей приходили сюда согревать кровь, остывшую от горного ветра. Горный лапландец, сидя в сво­ей уединенной хижине при слабом жаре угольного огня, часто сетует о радостях и наслаждениях того времени. Те­перь торговая площадь в Энаре служит ему только печаль­ным напоминовением прошедшего. Редко, очень редко слу­чается в наше благоустроенное время, что какой-нибудь отважный бродяга осмелится, не взирая на запрещение, спрятать в густой чаще леса небольшой запас элизейского напитка, который делит только с испытанными верными друзьями. При таком порядке нельзя удивляться, что рус­ские и горные лапландцы почти перестали посещать энарские ярмарки, которые утратили и свой первоначальный религиозный характер с тех пор, как приход получил осо­бого пастора, обязанного жить в нем постоянно. Несмотря на то, энарские лапландцы собираются по старому обычаю в некоторые воскресные дни гораздо в большем числе, не­жели в другие, и проводят несколько дней в маленьких шалашах, построенных около церкви. Мудрено понять, для чего эти люди собираются, если исключить свадьбы, крес­тины и помолвки, которые в это время совершаются. Здесь обнаруживается ясно, что лапландец от природы лишен склонности к удовольствиям, к общественным увеселениям и вообще к жизни общественной. Каждый из них, кажется, совершенно поглощен своими собственными мелочными занятиями: тасканием дров, уходом за оленями и тому по­добным. Сходятся и разговаривают друг с другом только родные или друзья. Необходимо что-нибудь очень необык­новенное, чтобы люди эти пришли в большее движение. Такое необычайное происшествие случилось в последний день февраля, когда мы, два финна, и две особы благород­нейшего германского происхождения уезжали из Энаре. Любопытство и врожденное участие к путешественникам собрало вокруг нас всех лапландцев, тут находившихся.

Каждый протеснился вперед, чтобы подать нам руку и по­желать счастливого пути. Круглые, освещенные солнцем лица лапландцев сияли искренним доброжелательством, любовью и беспредельным участием. Многие могут смот­реть на это простодушное доброжелательство с гордым пре­зрением, но путешествующий по Лапландии, привыкши видеть вокруг себя только одни голые скалы, записывает его и в дневнике, и в сердце своем.

Напутствуемые желаниями счастья и благословениями, пустились мы в наш длинный и затруднительный путь к русскому городку Коле, а два немца, собравшиеся в то же время в дорогу, — к Нордкану. Вместе с нами возвраща­лись по домам множество лопарей. Сначала дорога шла по­перек озера Энаре, в первый день мы доехали только до средины этого обширного озера, где захватила нас темнота ночи и принудила искать убежище на одном из островков в необитаемой хижине. Днем проехали мы по двум большим бухтам — Укон-зелькэ и Катилан-зелькэ. Последняя полу­чила (по преданиям) это название от того, что один лопарь измерял ее глубину котлом, привязанным к веревке. На­звание Укон-зелькэ (по-лапландски Aeije jarugga) проис­хождения мифического и дает повод к некоторым замеча­ниям о прежней мифологии лопарей.

Везде, где говорят лапландским языком, услышишь предания о сеидах, сиейдах, т.е. о каменных кумирах, ко­торым лапландцы поклонялись и приносили жертвы. Жер­твы состояли по большей части из рогов и костей оленей, особливо диких. Хёгстрём говорит, что некоторые сеиды окружались изгородями, обнимавшими большое простран­ство, и что лапландцы приносили в жертву головы и ноги всех животных и крылья всех птиц, убитых во внутренно­сти этих изгородей. И я слыхал рассказы о том, что, от­правляясь на охоту за оленями, лапландцы давали обеща­ние отдать сеиду голову и шею оленя, если охота будет удачна; что остальные, лучшие части охотники съедали сами на месте жертвоприношения, а возвращались домой все-таки голодными, потому что и то, что они съедали, шло на пользу только сеида. Хёгстрём говорит еще, что лапландцы, промышлявшие оленями, имели обыкновение кропить сеидов оленьей кровью, а лапландцы-рыбаки — обмазывать рыбьим жиром. Когда жир высыхал от сол­нечного жара, то простодушный рыбак радовался, что сеид съел его приношение. Торнеус и Хёгстрём утверждают, что сеиды сделаны не человечьими руками, а как бы создания природы и большей частью престранного вида, свойствен­ного окаменелостям (Хёгстрём). Может статься, что в от­ношении большей части их это и справедливо, но на одном из островов Энарского озера я видел сеида, сложенного из мелких камней, величиной и видом похожего на челове­ка. Что касается до деревянных идолов, вырезанных из корней и человеческого вида, о которых упоминает Хёгст­рём, то в Лапландии я ничего не мог разузнать о них, только в северных странах Финляндии встречаются человеческие изображения, вырезанные на коре деревьев. Они называ­ются молекитами и были в древние времена также пред­метами поклонения. В округе Соданкила и до сих пор, по­сещая в первый раз какое-нибудь место, обыкновенно вы­резывают на дереве такое изображение. Оно называется там гуриккайнен и отличается от карзикко — изображе­ний, делаемых в округе Кайяна по тому же поводу, но иначе: тут обрубают у дерева все его сучья, кроме одного, обращенного в ту сторону, где находится родина пришед­шего. Эти гуриккайнены, так как и молекиты, — вероят­но, древние идолы лапландцев, и тождественны с теми, коих Шеффер и другие писатели называют вирон-акка, шторюнкаре и т.д., а равно и с описанными Хёгстрёмом деревянными истуканами. Не выводя никакого положи­тельного заключения из этого предположения, из выше­сказанного ясно, однако ж, что лапландцы были преданы грубому, чувственному поклонению природе. В сеидах они, конечно, не обоготворяли самого камня, но и не почитали этих каменных изображений символами или представите­лями божества, а просто думали, что божество живет в них. По такому пониманию сущности сеидов они верили, что они не только пожирают приносимую жертву, но и движутся. «Некоторые лопари, — говорит Хёгстрём, — верят, что эти камни живут и ходят». Это подтверждается и энарскими лопарями, между которыми существует пре­дание, что сеиды долго двигались на поверхности воды, когда Пэйвио побросал многие из них в Энарское озеро.

Кроме сеидов и упомянутых выше деревянных истука­нов, в лапландской мифологии встречаются еще особые бо­жества: Эй, или Эйш (в пограничной шведской Лапландии Айа, Айеке, Атпйа), Акку, Гиида, Туона, Лемпо, Маддерака или Муддерака, Укзака или Юкзакка, Яабмеакка. Древ­нейшие писатели говорят еще о некоторых других боже­ствах, но эти или просто присочинены, или приводятся по какому-нибудь недоразумению, потому что предполагают такое высокое религиозное понятие, к какому подобный дикий народ вовсе не способен. Из тех же, которые дей­ствительно принадлежат к лапландской мифологии, боль­шая часть тождественны с финскими. Так и в мифологии финнов Укко известен под именем Эйя, Акку — одно с на­шим Акка или Эммо-, Гиида, Лемпо, Туона — финские Гиизи, Лемпо, Туони. Эйя и Акка встречаются в Энаре как названия гор, высоких скал, больших озер. В пограничной Финской Лапландии гром называют Эйш, уменьшительное от Эйя — так же точно, как у финнов гром называют обык­новенно уменьшительным Укконен. Радугу финские лап­ландцы называют Эйя дауге, что соответствует финскому Укон-каари (дуга Уккова). Имя Гиида слышал я только в изречении: mana Hildan (по-фински mene hiiteen) — поди к Гиизи. Туона, Туоне или Туон находятся в лопарском словаре Линдаля и Орлинга, но в Норвежской и в Финской пограничной Лапландии это слово неизвестно. Яабмеакка (по-фински Туонен-акка) и Маддеракка (по-фински маанакка и манун-эйко) встречаются также в финской мифоло­гии, но в ней нет Сааракка и Укзаака. Мифологи полага­ют, что Маддеракка, Сааракка и Укзака призывались при родах, но это предположение не совсем верно и, может стать­ся, имеет одно только филологическое основание. По слова­рю Линдаля и Орлинга слово маддер в пограничной шведс­кой Лапландии (в простонародии маддо) значит происхож­дение, а слово сарет — творить. По этому объяснению не­трудно было напасть на качества, которые приписали Маддеракку и Сааракку. Доктор Лёнрот заметил мне, однако ж, что эти названия, может статься, происходят от финско­го слова маннер (manner) — материк, земля и саари (saari) — остров. Такое производство не представляет в филологи­ческом отношении никакого затруднения, потому что по духу и законам лапландского языка слово manner (коренное mantere, откуда mander и наконец manner) может переходить в madder, так как hinta (цена, достоинство) переходит Bhadde, rinta (грудь) —в radde, pinta (древесная кора) — в bidde, kant (кайма) — Bgadde, sand — Bsaddu. В отношении к Маддеракка это производство подтверждается еще следующим изрече­нием, сообщенным мне пастором Фельманом: «Man laem Madderest ja Madderi mon boadam, Madderakast топ laem aellam ja Madderakka kuullui mon boadam», т.е. «Я из Маддера и к Маддеру иду, Маддераккой жил я и к Маддеракке пойду». Очевидно, что это перевод слов, произносимых при христиан­ском погребении: «Из земли взять еси и в землю пойдеши». Происходят Маддеракка и Сааракка действительно от финс­ких слов маннер и саари, то, вероятнее всего, что финны пере­крестили лапландских сеидов и обозначали словом Маддеракка находившихся на твердой земле, а словом Сааракка тех, ко­торым лапландцы поклонялись на островах озер. Что же ка­сается до Укзакка или Юкзака, то его можно произвести от лапландского юкзу (лов, добыча). В таком случае оно тожде­ственно с финским Вилъян Эйкко.