— Спрашиваешь! Да меня же прозвали Фигаро, — отвечает Маноло.
И для большей убедительности щелкает ножницами в воздухе.
— А где ты научился?
— Там… Наклони голову набок.
Пауза. Падает первая прядь.
— И много тебе приходилось стричь?
— У-у-у! Я целый год работал парикмахером.
— Где же это?
— Там… По тридцать человек в день стриг. И все — обросшие.
— Да кто такие?
— А заключенные. Я в тюрьме сидел.
Тупые ножницы не режут, а дергают, срезанная прядь щекочет шею.
— В тюрьме? За что?
— За контрреволюцию.
— Кто, ты?
— Я… Фигаро. Такие дела.
Щелкают ножницы. Маноло работает быстро.
— Это еще до Хирона было. Примерно, когда мы боролись с бандами в Эскамбрае. Подними-ка голову. Вот так. Я учился ухаживать за бойцовыми петухами в Тринидад. Я из Лас-Вильяс. У меня и сейчас там мать живет. Ты не вертись, а то могу ухо отрезать. У нас там было много таких, которые против революции. Ну вот. Я не больно-то понимал тогда что к чему.
— Сколько тебе лет-то было?
— Сейчас скажу. — Маноло считает по пальцам. — Двадцать. Я и слыхом не слыхал про революцию. Повернись-ка. Сиди так. Ну вот, и стали болтать. Революция победила, и, значит, теперь, мол, запретят петушиные бои. Тут я совсем отчаялся — как раз только купил хересанского петуха, сам подумай. Да еще испортили меня, развратили… понимаешь? Вот я и стал помогать контрреволюционерам. У тебя волосы торчат, как у психа. Отвозил в горы разное: медикаменты, продовольствие…
— Но ты знал, для кого это?
— Вот ей-богу! Да мне-то что! Я ж не понимал, что такое революция.
— А аграрная реформа?
— Да ну! Лучше и не спрашивай. Был бы ты тогда на моем месте. Откуда мне было знать-то? Я из своего загона для петухов носа не высовывал. За эти дела мне платили. И вдобавок сказали, что они, те, кому я помогал, против коммунистов. А я считал себя противником коммунистов, дурак дураком. Сиди смирно, я теперь с этой стороны ножницами пройдусь. Ну и в конце концов попались мы как миленькие. Оказалось потом, что вожак-то из ЦРУ, подумать только!
— А ты не знал?
— Да откуда мне знать, черт возьми! Своими руками бы его придушил! Ты сиди спокойно. Челку оставить?
— Стриги все. Меньше волос — лучше, прохладней.
— Хочешь сделаем солдатскую стрижку?
— Давай. Только чтоб волосы не торчали, как у ежа.
— Да что ты, ей-богу! Я же Фигаро, не кто-нибудь.
Маноло насвистывает мелодию из какого-то фильма. Щелкает ножницами, «Фигаро, Фигаро, Фигаро. Фи…»
— Ну а потом, как же ты…
— Как я оказался здесь? Попал в списки реабилитированных. Разобрался во всем, понял, что и как. Ты головой не верти, я сейчас бритвой… Меня даже сделали инструктором. И еще — парикмахером. Революция меня спасла! Спасла, и все!
— Я думаю! Ты меня порезал.
— Да нет, что ты! Чуть поцарапал. Фигаро никогда не промахнется.
— Сколько же ты сидел?
— Полтора года. А потом выпустили. Работу хотели дать. Хорошо обращались.
Маноло сделался серьезным, перестал стричь.
— Это было самой большой ошибкой в моей жизни. Я не знаю, чем загладить свою вину, Дарио. Люди такое свершили, а я…
— Дел хватает пока что.
— Черт побери! Да я потому и приехал тростник рубить! И не уеду, пока хоть один стебель останется. Зеркала поту, по ты не сомневайся, такой стал красавец — всех убьешь.
— Ты, наверно, со мной измучился. Здорово я оброс…
— И не говори!
Дарио стряхивает волосы с воротника, с рубашки, с брюк. Всюду клочья волос.
— Ну, и петушиные бои ты тоже бросил?
— Ладно, не говори лучше… Что ты понимаешь! Петухов я все равно люблю. Просто до смерти люблю, вот что. Надо видеть, что это такое — настоящий петушиный бой, породистые петухи. Хоть глаз ему выклюют, хоть совсем ослепнет, а все бросается… На запах крови идет. Здорово!
— Я, правда, никогда не видел петушиных боев. В нашем квартале…
— Что? Петушиного боя никогда не видел? Черт те что, малыш! Поверить не могу! Петушиный бой — это кубинский спорт. Теперь, конечно, уж нет, всякие там азартные игры запрещены. Но ведь как же?.. В любой деревне обязательно есть загон для петухов.
— Это верно. А скажи-ка, вот насчет шпор, правда это? Говорят, петухам надевают на лапы огромные шпоры?
— Вот ей-богу! Да ты пойми…
Томегин все еще пишет свое письмо. Он поднимает голову, смотрит: Маноло, Дарио, табурет под агавой… дальше выгон, за ним — плантация. Над полем поднимается столб черного дыма, качается… Огонь. Пожар. Пожар!
— Э-э-эй! Смотрите! — кричит Томегин и машет рукой. Моноло и Дарио оборачиваются.
— Пожар! — вскрикивает Моноло.
— Огонь! На плантации.
Бежит Флоренсио. За ним с лаем мчится собака. Арсенио вышел из кухни.
— На нашем участке, — говорит Флоренсио. — Надо ехать. Арсенио, давай скорее, собирай людей. Перекинется на другой участок — не остановишь!
Арсенио достает из кармана свисток. Свистит долго, пронзительно, как сирена. Вбегает в барак и снова свистит. Шум, крики. Пожар! Пожар! Кто-то не верит. «Да ну, шутят, конечно, Арсенио острит, как всегда». — «Да вставай же!» — «Пожар на плантации». — «Мачете берите с собой». Наспех, как попало, одеваются. Тропелахе подъехал на грузовике. Человек десять прыгают в кузов. Надо спешить. Пако, немного поколебавшись, вскочил на подножку, ухватился за ручку дверцы: «Может, я и немного могу сделать, но все-таки поеду». Белянка бежит за машиной, лает. Папаша застегивает штаны и тут же начинает говорить: «Вы поосторожнее. Огонь — штука предательская. Я один раз видел пожар…» Ветер уносит его слова. Никто не обращает на старика внимания. Подъехали. Слева от машины ползут по полю языки пламени. Тропелахе тормозит. Люди выскакивают из кузова. Жара адская.
В самом деле, настоящий ад. Поле охвачено слепящим пламенем, пышет жаром, трещит… Красиво. Огонь поедает все. Полевые мыши, змеи, муравьи, ящерицы бегут от кары небесной, ищут спасенья. Валится тростник, чернеют, облетают листья. Склоняются гордые верхушки, горят стебли, горит трава, земля горит… Серый и черный густой дым плывет над плантацией. Горячий ветер несет искры. Огонь подползает, невидимый под слоем листьев, и вдруг столбом взвивается кверху. Температура доходит до семидесяти по Фаренгейту. Дикое, невиданное, жуткое зрелище. Удушающий жар. Горит, пылает сахарный лес.
В первую минуту все застыли как вкопанные, не зная, что предпринять. Папаша достал свой красный платок, завязал рот и нос. Флоренсио пошел вдоль дороги поглядеть, велик ли пожар. Счастье еще, что ветер слабый.
— Томегин, Дарио! — кричит Флоренсио. — Тащите пальмовые листья. Бегом! Папаша, бери с собой троих, идите ко мне. Надо обкоп сделать.
— Ты, ты и ты — заходите с той стороны и тоже начинайте копать. Скорее!
Все подбегают к Флоренсио. Он объясняет: сначала надо очистить землю от травы и листьев, от всего, что может гореть, а потом выкопать ров, вот так, по краю поля. Тогда пожар не разрастется, огонь дойдет до сухой земли и начнет гаснуть. Языки пламени пляшут как безумные, ищут пищи, но вот наконец они начинают сдаваться, постепенно отступают… снова кидаются в бой. Огонь то взлетает высоко вверх, то опускается, разбегается по полю мелкими вспышками. И вдруг, словно найдя брешь в укреплении, бросается на штурм — перекидывается через ров, угрожая соседнему участку. Вспышки слились в один столб, он растет, движется вперед рывками.
Принесли пальмовые листья. Папаша, Томегин, Пако и Дарио бегут по полю. Жарко, свет пламени слепит, душит кашель… Останавливаются, снова бегут. Дым ест глаза. Невозможно дышать. Они бьют пламя листьями, прижимают его к земле. Огонь вырывается. Бой. Нечем дышать. Пальмовые листья загорелись. Надо гасить. Руки обожжены. Вперед! Сил нет больше, ничего не выйдет. Нет, все-таки огонь немного спал. «Бери мачете, окапывать будем». Адские силы наступают со всех сторон. Рукава рубашки тлеют. Еще столб огня. Вперед! Родина или смерть! Папаша бросается прямо в огонь. Черное блестящее тело в пламени — словно головешка. Порыв ветра. Томегин обеими руками закрывает лицо. Ветер гонит дым навстречу. Вот так же мы боролись с саботажем в Эль-Энканто. Дым, жара, будто извержение вулкана. Помню, одна женщина облила себя бензином и подожгла, такой же был столб огня и двигался. Давай, давай! Топчи его сапогами. Рубашка горит. Пако совсем растерялся. Серая цапля не спаслась от гибели. Дым забивает ноздри, все сильнее и сильнее. Не могу больше, задохнемся. Огонь перекинулся через ров. Надо гасить. Дышать нечем.
