Юлиан посмотрел в сторону.

Дюжий мужик поднес большущий ковш рыжебородому. Медленно, не отрываясь, победитель осушил его и бросил о землю, вызвав новый гул одобрения.

Афанасий с сожалением отвернулся.

Прокопий неотступно держался рядом с ромеями.

Кантор торговал чуть ли не на самом бойком месте. Таких, как он, было немало вокруг. Прямо перед ним предлагал свои ткани узкоглазый неместный торговец с юрким взглядом. Людей около суконных рядов скопилось так много, что гостям пришлось обождать, пока появится хоть какая-то брешь в этом людском месиве. Наконец поток схлынул, и Юлиан первым сумел протиснуться к Кантору, оставшемуся как раз без покупателей.

– Я вижу, Бог помогает тебе в твоем ремесле, Кантор.

– Кто помнит Бога, того Он не оставляет своей милостью, отец Юлиан.

Сияющую улыбку на лице иноземца сменила едва заметная лукавая усмешка. Но завидев Прокопия, торговец вновь лучезарно заулыбался. Он помнил толмача и услужливо залепетал на корявом русском языке:

– Не желает ли рыцарь купить вот эту паволоку[32]? Ее осталось совсем мало. Рыцарь никогда не пожалеет о покупке.

– Отчего же не купить. – Прокопий пощупал подсунутую купцом добротную материю: –  Коль не токмо товар, но и цена неплоха будет.

То ли Кантор назвал цену громче обычного, то ли среди базарного шума наступило затишье, узкоглазый торговец, разложивший свой товар неподалеку, повернул голову. Услышанное насторожило его, узкие глаза еще больше сощурились. Цена была бросовой, а товар превосходный. Краем глаза Богаз теперь неотступно следил за покупателями в необычном одеянии.

Продолжая улыбаться, Кантор обратился к Юлиану, разводя руками:

– С такой торговлей я скоро распродам весь свой товар.

Юлиан молча, не таясь, протянул ему пергамент, понимающе покачивая головой, пока Прокопий с усердием разглядывал только что купленную ткань.

Хитрый боярский служка ничего не пропускал мимо себя, он даже уловил настороженный взгляд купца-булгарина напротив. Сам же старался угодить гостям, думая про себя: а что бы и не взять паволоку-то? Бога и службу он не забывает, а в этом грех невелик. Ухмыляясь, он сделал вид, что ничего не видел.

В тишине боярского терема проходил день за днем, не давая Юлиану забыть о самом важном деле, доверенном ему втайне епископом Перуджи. Поток товаров из далеких восточных земель заметно ослабел. Процветающий Восток, покоренный степными кочевниками, подвергся страшным испытаниям.

Память об ужасных гуннах, завоевавших в далекие времена Европу, внушала опасения не только королю Бэле Четвертому, но и самому папе. Здесь, во Владимире, об них должны были знать куда больше.

Приглашение ко двору великого князя пришло лишь на четвертой седмице от приезда.

Ранним утром их разбудил Парамошка, и вскоре в сопровождении боярина Акинфия они оказались в княжеском тереме.

Толмач не потребовался. Поприветствовав князя на родном языке, Юлиан прочел пергамент, писанный рукой самого папы, и как можно степеннее передал его Акинфию. Юрий Всеволодович не спешил с ответом. Изрек сдержанно:

– За добрые слова прими благодарность мою и всего народа владимирского.

Головы монахов склонились в знак почтения.

– Как понял я, желает папа римский иметь тебя посланником во Владимире… И токмо это?..

Юлиан посмотрел на убеленного сединами православного священника и понял: «Ничего просить нельзя… Курица по зернышку клюет. Бог даст, дойдет дело и до другого».

Он не зря проводил время на Владимирском торгу. Судьба четырех неизвестных братьев-проповедников, выпровоженных недавно из Владимирской земли, лишь только они посмели вслух заговорить о римской вере, была известна ему.

– Только это, государь, в знак дружбы между Лаудамерией и папским престолом.

Пауза опять затянулась.

– Да будет так… Отныне ты, ромей Юлиан, являешься доброй волею народа нашего и моею властию признанным посланником римского папы во всей земле Суздальской и Владимирской.

К Юлиану подошел Акинфий и передал княжеский свиток.

Пятясь, ромеи вышли из светлицы.

Тимоха Кряж сызмальства рос задирой. И с ребятишками на кулачках подраться, и девчонок за косу потаскать – для него забава любимая. А как подрос, и вовсе проходу от него не стало. Особенно молодым обельным[33] робам.

Старший Кряж драл сына каждую седмицу. Одно дело удаль свою на кулаках показывать, другое – девок караулить. Но помогало слабо. Хотели его оженить поскорее, да сваты возвращались ни с чем: мол, поумнеть бы жениху не мешало. Так и шло время до случая. Одиножды и вовсе ввел отца в убыток. За пошиб пришлось из-за него по «Правде»[34] на волю отпустить из кабалы молодую робу. Не обошлось одной епитимией на тот раз. Старший Кряж так разошелся, что чуть не запорол. Мать кинулась и закрыла сына собой. Досталось и ей, но не сильно.

Целый месяц проболел Тимофей, а после стал молчалив. Поглядывал часто исподлобья волком. Отца сторонился. А когда пошла ему семнадцатая весна, и будто переменился. Нет, девок не забывал, но стал степеннее. Грамоту всю освоил. И даже по-латыни писывал. Вместо кулачных боев больше к воинскому делу приобрел тягу. И вслед за отцом к княжескому терему получил дорогу.

В расторопность его поверили не сразу, сошелся он со старшим сыном князя Юрия Всеволодовича – Владимиром и за этим пошел в гору. Старший княжеский сын был хоть и крепок, но сметлив мало. Такого бойкого дружка, как Кряж, ему как раз и недоставало.

Но Тимофей Кряж только в дружках ходить не желал, стремился перед великим князем себя показать. И мало-помалу стал при нем не последним человеком.

Князь Юрий докучал несильно. Служба княжеская была для Тимофея не в тягость. Забавы да пиры стороной не обходил. Стал женихом не сказать, что завидным, но сосватали за него дочь Петра Оследюковича – не последнего боярина при великом князе. Чем не жизнь.

Шло время, и завертела его служилая доля. Сам того не ведая, прикипел он к князю и без забот княжеских тяготился. В имениях бывал редко, да и детишек с женой видел и того меньше. Меньше стал шастать и по пирам, больше стремился на охоту. И душе спокойней, да и озорнуть, потешить душу можно.

Княжич Владимир остался ему товарищем. Виделись они теперь реже, как доверил великий князь своему старшему сыну блюсти Москву, но на соколиный лов вдали от великокняжеской свиты выбирались с Тимофеем по-прежнему.

Владимир ехал впереди с крупным темным кречетом[35] на вытянутой руке. Соколятники держались возле него. Птица, недовольная долгим сидением, помахивала крыльями. Мешочек на голове лишал ее возможности двигаться. Кречет то и дело перебирал когтями кожаный рукав на руке у Владимира.

Тихая заводь встречала ловцов урчанием лягушек и редкими криками болотных птиц. Охотники остановились за густой ракитой на бережку, присматриваясь вокруг. Среди кочек и островков тростника, осторожно перебирая лапами, бродили несколько серых цапель.

Тимофей, державшийся в стороне, толкнул зазевавшегося служку плетью.

– Шугни-ка малость.

Очередь пускать птицу была за княжичем. Сокол же Кряжа сидел на руке соколятника мирно с таким же кожаным мешком на голове.

Лохматый парубок, прячась за кустами, пробрался камышами к самой воде. Вынул из-за пазухи деревянную дудку. Резкий прерывистый звук вспугнул болотную живность. Вместе с цаплями, оглашая окрестности, в небо вспорхнула стайка уток и закружила над лесным водоемом.

Владимир сорвал мешочек с головы кречета, и тот взмыл вверх настолько высоко, что от большой птицы на небе осталась только одна точка, едва различимая оком. Цапли первыми заметили спускающегося кругами хищника. Их тревожный крик раздавался далеко в округе. Чуть не задевая крыльями верхушки деревьев, они устремились прочь. Лишь утки все еще летали вокруг.