Сам проповедник, закончив свою речь, обратился к залу с двумя вопросами: есть ли в зале такие, кого заинтересовало учение инплинистов, и не хочет ли кто-либо пополнить ряды последователей инплинизма.

Публика, увы, не оправдала ожиданий проповедника.

Все шумно и быстро задвигали креслами и заторопились к выходу. Исключение составляли лишь соотечественницы Варфоломея. Судя по их лицам и отдельным репликам, они мало что поняли из лекции, но надеялись, что за их долготерпение они должны быть вознаграждены каким-нибудь подарком – например, Библией с картинками. Когда до пастора, который сначала обрадовано, с интересом воззрился на них, с помощью переводчицы дошла суть их просьбы, лицо его приняло такое по-детски обиженное выражение, что Варфоломею показалось: еще мгновение и проповедник расплачется. Он казался так глубоко разочарованным и таким непосредственным в этом своем разочаровании, что Варфоломей, поддавшись сочувствию и своему дурацкому великодушию, за которое, бывало, еще в милиции его частенько поругивали, вдруг неожиданно для самого себя выдвинулся вперед и почти выкрикнул:

– Я! Я хочу исповедовать вашу религию! Мне она очень понравилась!

Пастор – человек, возможно, как раз в силу своего наркотического прошлого легко переходящий от уныния к эйфории, от воодушевления к депрессии, – мгновенно с восторгом уставился на Варфоломея. А в следующий момент уже сжимал его в своих объятиях. Варфоломей даже перепугался столь бурного выражения чувств.

Покончив с объятиями и еще раз выразив восхищение Варфоломеем, проповедник несколько успокоился и уже деловым тоном попросил у Варфоломея его паспортные данные.

Варфоломей озадачился. Такого поворота событий он не ожидал. Однако идти на попятную было не в его характере. «Взялся за гуж, не говори, что не дюж», – сам себе сказал он и продиктовал пастору свой телефон и адрес. Авось, за это не привлекут, не те времена.

Пастор, судя по всему, был весьма наблюдательным человеком. Заметив сомнения на лице Варфоломея, он по-дружески подмигнул ему и сообщил, что с КГБ он не сотрудничает и со Скотланд Ярдом тоже, так что пусть Варфоломей ничего не опасается.

– Мне нечего опасаться, – уже не без раздражения отозвался Варфоломей.

В общем-то, он был недоволен собой. И чего он выскочил, кто его тянул за язык? Знал он за собой эту дурацкую черту, знал. Когда-то еще пятиклассником он из глупого мальчишеского хвастовства, из желания чем-то привлечь к себе внимание, заявил своим одноклассникам, что научился каким-то особенным приемам борьбы и теперь ничуть не боится даже самого Ромку из восьмого «Г». И даже наоборот – теперь Ромка должен бояться его пуще смерти. Эти нелепое фанфаронство стоило тогда Варфоломею разбитого носа, позора, моря насмешек и твердого намеренья говорить впредь только истинную правду.

И теперь он опять ощущал себя как тогдашний пятиклассник. А не покривил ли он душой перед проповедником, пусть даже из самого благородного побуждения?

«Где истина, а где ложь? Где грань между верой и безверием? – весьма сурово спрашивал он себя, уже вернувшись домой. – Не стало ли это мое заявление еще одной ложной манифестацией, минутным порывом, за которым не стояло ничего серьезного, ничего, кроме все того же стремления привлечь к себе внимание?»

Так самокритично размышлял он, разглядывая цветные брошюрки, которыми его щедро наделил проповедник.

«Да и вообще – кто, в конце концов, в состоянии определить, что есть истина, а что – ложь?»

– Только твоя совесть, сынок, – неожиданно услышал он тихий голос, доносившийся откуда-то сбоку. И вмиг уже знакомая журавлиная тоска сжала его сердце. И опять возникло перед ним, точно в дымке, в легком тумане уже ставшее знакомым лицо деда.

– Только твоя совесть, сынок, – опять все тем же тихим, почти беззвучным голосом произнес дед. – Когда-то моя собственная совесть заставила меня спасти человека, но погубила меня самого. Еще совсем неопытным чекистом принимал я участие в аресте сельского священника. Местные власти вознамерились учинить там показательный процесс и арестованного священника на ночь заперли прямо в храме. Молод я был и любопытен, потянуло меня посмотреть на врага поблизости. Каков, дескать, он. Вот и пробрался я в храм не через центральный вход, который был заколочен, а через заднюю, так сказать, служебную дверку, ключи от которой были только у меня. Когда я проник внутрь, передо мной открылась картина, увидеть которую я никак не ожидал, и, наверно, именно своей неожиданностью она меня потрясла. Священник, старенький и худой, стоял на коленях перед аналоем и умолял Бога простить его гонителей, ибо они не ведают, что творят. Он молился за нас, отмаливал наши грехи перед Богом и, видимо Бог услышал его, потому что невообразимый, жгучий стыд вдруг охватил всего меня, опалил мое сердце. Словно я совершал мерзкий, грязный поступок.

Дед замолчал. А Варфоломей вдруг почувствовал себя так, будто стыд этот сейчас обрушился и на него.

– Ты хочешь знать, что я сделал дальше? А дальше я тоже попросил прощения, не знаю уж у кого – у Бога ли, у того священника, или у какой-то высшей силы, взял за руку священника и потихоньку вывел его из храма. Точнее, даже не я это сделал, это совесть моя велела мне так поступить. Совесть. Так что есть, внучок, истинная вера, есть, ищи ее.

Варфололмей хотел еще что-то сказать, то ли спросить, то ли ответить, но дед исчез так же неожиданно и бесшумно, как появился.

Последующие несколько дней Варфоломей провел в бесцельном самокопании.

Каждому из нас иногда доводится вдруг взглянуть на себя со стороны, вырвать свою душу из жизненного круговорота и разом ощутить всю мелочность и суетность своих поступков и намерений, почувствовать собственное ничтожество, а рядом собственную гордыню, которая пробуждает в нас непомерные желания и амбиции, почувствовать и устыдиться.

Нечто такое происходило и с Варфоломеем. Точнее сказать, это было даже не самокопание, а самоистязание. Теперь он казался сам себе жалким, едва ли не комическим персонажем, а его нелепая религиозная манифестация – клоунадой. Невольно он сравнивал себя со священником, молящимся в пустой церкви, наедине с самим собой, о врагах своих и чуть ли не корчился от стыда: теперь ему казалось, что главным мотивом его собственного поступка было вовсе не сочувствие к обиженному невниманием проповеднику, а лишь желание выделиться, продемонстрировать свою неординарность.

Но в чем все же истинная причина его нынешнего столь острого недовольства собой? Откуда оно вдруг явилось? Почему? Жил же он до сих пор, не испытывая ничего подобного. Вот именно, что – до сих пор. До той поры, пока не появился из небытия, из далекого, смутного, почти неведомого Варфоломею прошлого, его таинственный собеседник. Дед.

Только теперь Варфоломей ощутил, что живет как Иван, родства не помнящий.

«Кто мои предки? И почему судьба распорядилась так, что именно мне приходится держать ответ перед одним из них? – спрашивал он себя. – Что побуждает моего деда являться ко мне? Или это лишь мое воображение, моя взбудораженная совесть? И вовсе не с призраком, а с самим собой веду я эти странные разговоры?»

Все эти вопросы, подобно стае дятлов, непрерывно долбили и без того ослабленный болезнью мозг Варфоломея. Тем не менее, повинуясь профессиональной привычке непременно систематизировать любые полученные сведения, раскладывать их по полочкам, он составил для себя план действий на ближайшее время. Прежде всего необходимо было получить достоверную информацию о личности своего деда. Только тогда он сможет понять, что в его болезненных галлюцинациях было истиной, а что бредовым вымыслом. И в качестве первого пункта этого плана значился опрос единственного свидетеля, «проходящего по данному делу», – собственной матушки, Елизаветы Григорьевны.

«На ловца и зверь бежит», – только и оставалось мысленно произнести Варфоломею, когда в тот же вечер его квартире раздался требовательный звонок и в дверях обозначилась Елизавета Григорьевна собственной персоной.