Мужики уже успели выпить за успех подледного лова, за слабый пол, снабдивший их столь замечательной закуской, и уже перешли к обсуждению политического момента, как из полыньи, на которую они время от времени поглядывали, вдруг начало выползать на лед нечто большое и черное. На минуту они остолбенели. И первой мыслью, которая посетила в этот момент всех троих, было: «Ну, все. Допились! Нечисть начинает мерещиться». И самый старший из них произнес сакраментальную фразу: «Все, мужики, пора завязывать!»

К счастью для Варфоломея столбняк у рыбаков длился недолго. И пьяны они были еще не настолько, чтобы не уразуметь, что перед ними никакая не нечисть, а обыкновенный мужик, горе-рыбак, терпящий бедствие. Тогда они ринулись к нему, поспешно переодели, растерли водкой, дали глотнуть горячительного – одним словом, сделали все то, что велело им мужское братство. Мужики они оказались отзывчивые и совестливые. Уже на утро, окончательно придя в себя, Варфоломей увидел под окном своего дома свою «копейку», которую, как выяснилось, бережно пригнал сюда один из его спасителей. Оказалось, что он, этот заботливый мужик, живет на соседней улице.

Еще только проснувшись, Варфоломей услышал чей-то робкий звонок в дверь.

– Николай, – вежливо представился явившийся, несмело как-то, совсем без вчерашней пьяной лихости топчась у порога. – Ну, как ты? Оклемался? Считай, что ты вчера заново, во второй раз родился. Мы уж думали, все, хана, кончился мужик. Но ты, видать, живучий. Ты, как я понимаю, один живешь. Может, чего купить, принести надо, так ты скажи, не стесняйся. Я тут это… – он смущенно скомкал свою речь и поставил на столик в прихожей пакет молока. – Ну, бывай, поправляйся…

Лишь высокая температура и слабость, растекавшаяся по всему телу, помешали Варфоломею рассыпаться в благодарностях. Он и впрямь был растроган, но сумел произнести только: «Спасибо».

– Ладно, чего уж там. Ну, пока, – все так же смущенно пробормотал Николай и, неловко пятясь, скрылся за дверью.

«Потом… – глядя на пакет молока, сказал сам себе Варфоломей, мысли с трудом ворочались в его голове. – Потом я обязательно отблагодарю этого отзывчивого человека. Какое счастье, что не перевелись пока у нас такие люди, – растроганно думал он. – А пока, – уже вслух произнес он, – я должен вскипятить это молоко и выпить».

Все его тело опять начал сковывать противный озноб.

«Скорее, скорее в кровать. Вот только согреюсь и тогда обязательно попью молока».

Похоже, он уже начинал разговаривать с самим собой так, как обычно говорят с малыми, непонятливыми детьми.

Шаркающей походкой он добрался до кровати, лег и стал судорожно натягивать на себя одеяло, стараясь тщательно подоткнуть его под себя со всех сторон. Никак не мог он отделаться от ощущения, будто холод все равно просачивается к его телу.

«А мама не так уж и не права: был бы я женат, было бы кому за мной ухаживать, – неожиданно пришла ему в голову странная мысль. – И что верно, то верно: вечно я попадаю в какие-то дурацкие истории…»

Едва согревшись, он тут же провалился в забытье. Время от времени он, мокрый, в холодной испарине, пробуждался, открывал глаза, и всякий раз его взгляд, казалось, сталкивался с чьим-то усталым, грустным взглядом. Варфоломей тщетно пытался сфокусировать свое внимание, чтобы понять, кто же это так пристально смотрит на него. Ему это никак не удавалось, и он уже начал испытывать раздражение, как вдруг увидел какого-то худощавого человека, сидевшего с краю кровати, рядом с ним. Возраст его Варфоломей затруднился бы определить: лицо его, вроде бы молодое, вместе с тем было помечено тенью старости и усталости. Человек, казалось, смотрел на Варфоломея с глубокой жалостью и сочувствием. Печаль и озабоченность читались на его лице. Что-то знакомое улавливал Варфоломей в его внешности, где-то он уже видел этого человека раньше.

«Но где? И кто это? – напряженно пытался сообразить Варфоломей. – Может, один из мужиков, спасших меня? Господи, а я-то и сказать ничего не могу. Языком шевельнуть не в состоянии. Сил нет. Еще подумает, что я неблагодарная скотина! Как его хоть зовут-то? Хоть бы слово выдавить из себя!»

– Ты кто? – пересохшими губами наконец с трудом прошептал Варфоломей и сам поразился своему беззвучному, словно бы шелестящему голосу.

– Петрович я. Ты, внучок, так что поправляйся. Я тут пригляжу пока за тобой, – тоже почти беззвучно отозвался странный гость.

«У хорошей хозяйки, дочка, что бы там ни случилось, а к Пасхе изба должна быть прибрана, и кулич должен стоять на столе», – вспомнила Марьяна поучения своей покойной мамы.

– Ой, мама, мама, где же ты? – прошептала про себя Марьяна, доставая из печи горячий, пахнущий сдобой кулич.

Как истинную драгоценность, она поставила его на стол и сама тоскливо притулилась с краю. Без мамы и праздник не праздник.

«Мама, мама, где же ты теперь? Все твои дети – птицы перелетные – разлетелись кто куда, одна я осталась. Одна, – с печалью думала Марьяна, не отводя глаз от своего кулича, который напоминал ей о прежней жизни. – Никому я больше не нужна, и кулич-то мне разделить не с кем… А как раньше-то хорошо было!» – она даже мечтательно прикрыла глаза.

Дед еще загодя уходил на всенощную, а возвращался уже утром, когда вся изба уже пахла свежими куличами и в воздухе плавал совершенно особый, светлый запах Пасхи. Как было красиво, тепло уютно!

«Наверное, так всегда бывает в ранней юности, когда жизнь еще не омрачена невзгодами. А, может быть, и впрямь жизнь тогда такая была – полная тепла и света. Не боялись мы тогда ничего. А сейчас даже в церковь ходить не хочется – боязно. Не по-людски все стало, черт знает, что творится, – при упоминании черта Марьяна сплюнула и торопливо перекрестилась.– Господи, прости меня…» – Она тяжело вздохнула и привычно обратила свой взгляд в угол, где висела старая уже, почерневшая от времени икона.

Богоматерь с иконы смотрела на нее с печальным укором. Так, бывало, смотрела на нее мама…

Вдруг в окно кто-то заскребся.

«Господи! – испуганно подумала Марьяна. – Кто же это в такое позднее время? Никак Клавдия? Ах, зараза, вечно ее черти носят!»

– Че надо-то? – не слишком вежливо встретила она нежданную гостью.

– Ох, Марьянка! В избу-то пусти, че я тебе скажу! Ни в жизнь не поверишь!

– Чего не поверишь-то! Не пугай. И без тебя пуганые. Уже всему, кажись, чему и верить нельзя, поверили.

Марьяна с Клавдией некогда были давними подругами. Еще девчонками бегали по деревне в ватаге босоногих ребят. Вместе гусей пасли, вместе по ягоды ходили. Все вместе. А теперь судьба развела их в разные стороны. Хотя на самом деле судьба эта обошлась с ними одинаково – обе теперь вдовы, обе несчастные. Только Марьяна несла свой крест терпеливо, с горьким достоинством, а Клавдия словно бы узду закусила – по мужикам бегает, с новыми этими комиссарами заигрывает. «Никак в активистки пробивается», – осуждающе судачили про нее бабы.

– Че надо-то, говори! – повторила Марьяна.

– Че надо, че надо! Ты сядь, да послушай, что я тебе скажу! – Клавдия с не в меру нарумяненными щеками, с подмалеванными бровями была похожа на большую яркую курицу. – Сядь, а то упадешь, как услышишь, чего скажу. Батюшку нашего арестовали!

– Как арестовали? Батюшку? Да за что? – Марьяна охнула и даже задохнулась от такого неожиданного известия. – Его-то за что? Отец Федор завсегда тихий был, смирный! Он и против власти никогда не шел. Говорил: всякая власть – от Бога. За что же его арестовали?

– За что, за что! Живешь ты, Марьянка, рядом, а ничего не знаешь. Говорят, белогвардейская контра он! – Новое это слово Клавдия проговорила с особым смаком. – Контра он и за это судить его будут всем селом. Да ты вот, чего расселась! Ишь, куличи напекла! Вот дура-то какая! Темный ты, я вижу, человек! Не было б меня, кто бы тебя предупредил. Глядишь, и тебя вместе с ним заарестуют, как несознательный элемент. Ну-ка, дура, убери свою пасху! Да икону, икону спрячь!