Клавдия взглянула на икону и словно бы встретившись с укоряющим взглядом, вдруг осеклась.

– Ну, я не знаю… Поступай, как хочешь. Мое дело – предупредить. Тут такое творится, такое творится… – говорила она вроде бы с ужасом и одновременно с воодушевлением – такой уж она была человек, что любой скандал воспринимала с радостью и любопытством.

– Да чего творится-то?! Скажи толком!

– А то и творится, – ответила ей Клавдия, удовлетворенно, с чувством собственного превосходства усаживаясь на лавку. – Отец-то Федор, батюшка наш, говорят, помогал контре белогвардейской. Вредительством занимался – вот чего. Ты вот уже заохала – батюшка, батюшка… А какой он батюшка, ежели вредитель, враг, как говорится, народа. А с врагами, сама знаешь, разговор короткий. Судить его завтра будут. А ты вот чего, иконку все-таки спрячь, а то ненароком кто увидит, нехорошо тебе будет. Я тебя, как старая твоя подруга, предупреждаю.

– Знаешь что, подруга старая, – вдруг с неожиданной резкостью произнесла Марьяна. – Ты мне свое слово сказала, я тебя послушала. А теперь иди. Или подобру, поздорову, голубка.

– Ну смотри, как знаешь, подруга, – обиженно передернула плечами Клавдия.

Она была явно разочарована. Клавдия привыкла, что в деревне к ней относились с почтительным страхом – как к человеку, всегда знающему нечто такое, чего еще не знают другие. Она ждала, что и Марьяна начнет испуганно ахать и причитать, но та смотрела на нее осуждающе и отчужденно, будто и впрямь не были они никогда подружками – не разлей вода.

Клавдия сердито выскочила из дома, только дверь хлопнула – наверняка, побежала разносить свои вести по другим избам.

Впрочем, Клавдия ошибалась, когда думала, что Марьяна не испытывает испуга. На самом деле, лишь дверь закрылась за этой балаболкой, страх охватил все существо Марьяны.

«Ой, что делать-то? Что делать? – бормотала она. – Никак беда?! Господи, кому молиться, кого просить? Батюшку-то за что? За какие грехи?»

По привычке Марьяна обратила глаза к иконе. С тех пор, как Марьяна осталась одна в этой избе, икона была ее единственной собеседницей.

– Господи, иже еси на небеси… – принялась она упрямыми губами повторять слова еще с детства известной ей молитвы. – Господи, избавь нас от супостата! Спаси батюшку! Ведь не справедливо это! Несправедливо! Господи, разве ты не видишь это? Почему терпишь?

Раньше никогда она не позволяла себе так разговаривать с Богом, но сейчас отчаяние захлестнуло ее.

Печальные глаза Богоматери глядели на нее так, словно вбирали в себя все Марьянино отчаяние, всю ее боль. Казалось, в глазах этих вдруг затеплилось сочувствие, будто и впрямь услышала она молитву Марьяны.

– Ну вот и хорошо, вот и ладно, – прошептала Марьяна, неожиданно ощутив, как ее охватывает чувство благостного успокоения.

Утро светлого пасхального воскресенья встретило людей радостными лучами апрельского солнца. Добралось солнце и до избы Марьяны. Марьяна зажмурилась, потом открыла глаза и на какое-то мгновение ей показалось, будто вновь все будет так хорошо, так славно, как бывало в детстве. Вот вернется сейчас дед со всенощной, и они всей семьей будут молиться, стоя на коленях перед божницей в красном углу. А потом станут делить просвирку, весело будут стукаться крашеными яйцами…

Ах, как хорошо помнились Марьяне эти прежние пасхальные дни! Взгляд ее снова обратился к иконе, и вдруг – словно некое откровение нашло на нее – она отчетливо поняла, что сейчас следует делать.

Она торопливо взяла икону, завернула ее быстренько в полотенце и спрятала под фартук. Засуетившись и даже толком не став запирать избу, Марьяна выскочила за калитку.

По деревенской улице односельчане молча тянулись к деревенской церкви. Но не было радостных улыбок, не было просветленных лиц, не было поцелуев, которыми обычно христосуются на Пасху, не было привычных возгласов: «Христос воскресе! – Воистину воскресе!»

Один только испуг затаился в глазах людей. С опаской поглядывали они друг на друга, словно одна нынешняя ночь наполнила деревню подозрительностью и страхом.

Церковь, к которой постепенно стягивался деревенский люд, когда-то строилась всей общиной. Это было давно. Старики рассказывали, что стройка тогда шла быстро, споро, словно некая высшая сила помогала строителям. И все, кто строил ее, казалось, ощущали себя причастными к небесной благодати, испытывали такое светлое душевное чувство, что церковь получилась праздничная, белая, радостная. «Как кулич, испеченный на Пасху», – говорили старухи.

Икона, спрятанная под фартуком, казалось, придавала Марьяне сил и уверенности, что сегодня, в этот светлый день, не может, не должно совершиться ничего страшного.

Люди несмело приблизились к запертым дверям церкви и замерли. Над толпой повисла тишина – такая тишина обычно бывает перед жестокой грозой, за мгновение до того, как обрушатся на землю ливень, гром и сверкающие молнии. «Как перед концом света», – подумала Марьяна.

Послышались тяжелые, решительные шаги, и к церкви подошли несколько красноармейцев с винтовками. Вместе с ними был и председатель колхоза. Он был странно оживлен, какое-то радостное возбуждение владело им, он, казалось, был преисполнен чувством собственной значительности и гордости оттого, что сейчас ему предстояло совершить некое важное и чрезвычайно ответственное дело, которое не каждому доверят.

– Товарищи! – громко обратился он к толпе. – Товарищи трудящиеся и односельчане! Сегодня мы сможем наконец распроститься с нашим проклятым прошлым. Поп, отец Федор, – это последний пережиток прошлого и враг трудового народа в нашем селе, и вам дано право самим судить его. Сейчас он предстанет перед вами, чтобы дать вам признания в своей позорной вредительской деятельности.

Речь председателя не была встречена ни одобрительными криками, ни аплодисментами. Народ молчал с унылой покорностью. Тогда председатель, махнув рукой, крикнул красноармейцам:

– Ну чего, открывайте, выводить будем!

Красноармейцы стали прикладами сбивать доски, которыми, видно, для пущей надежности, была заколочена дверь церкви.

Доски с треском рухнули на землю, в распахнувшуюся дверь первым торжественно вошел председатель, а за ним еще несколько его сподвижников.

Народ терпеливо, все с тем же унынием и покорностью ждал, что будет дальше.

«Да что же это, Господи! – шептала про себя Марьяна. – Господи, не дай совершиться злу! Спаси! Сохрани! Помоги, Господи!»

Через несколько мгновений на крыльце церкви, перед народом вновь появился председатель. Только вид у него теперь был явно растерянный.

Толпа молча взирала на него, а он только беззвучно шевелил губами, словно внезапно лишился речи. А потом вдруг выкрикнул хриплым голосом:

– Нет его там! Куда дели? Куда увели, куда спрятали, спрашиваю, гады?! Да за пособничество врагу народа, знаете, что будет?! Всех, всех под расстрел подведу!

Вся его важность, все недавнее радостное возбуждение куда-то улетучились.

Красноармейцы тоже были растеряны.

А вся толпа вдруг, как один человек, бухнулась на колени.

– Чудо! – раздался чей-то одинокий возглас. – Истинное чудо явил нам Господь!

– Чудо! Чудо! – прокатилось над толпой.

И верно – как мог человек исчезнуть из накрепко запертой и охраняемой церкви? Теперь уже никто не сомневался – без чуда, перед которым оказались бессильны и власть, и красноармейцы с их винтовками, тут не обошлось.

– Чудо, Господи! – прошептала Марьяна, уже совершенно безбоязненно доставая из-под фартука икону. С удивлением она увидела, что и у многих других односельчан, откуда ни возьмись, в руках появились иконы.

– Черт бы вас всех побрал! Темный народ! – только и пробормотал, сплюнув с досады, председатель. Он понимал, что исчезновение священника, не сулит ему лично ничего хорошего – ответ придется держать перед органами, а там церемониться не будут. С торопливой озабоченностью он покинул крыльцо церкви. За ним потянулись и его помощники.