— Поехали! — приказал он.

Эскадрон эскортом проводил до Бентароя арестованного командира.

— У меня к вам две просьбы, Анатолий Степанович, — заговорил вдруг молчавший доселе Удальцов.

— Валяй! Что смогу — сделаю.

— Не выгоняйте с работы Верку Измайлову.

— За что ж ее выгонять?

— Беременная она. Ребенок будет у нее от Сереги. Серега был кореш мне.

— О Вере и ее ребенке позаботимся.

— Вторая просьба касается лично меня: не сваливайте меня в ГУЛАГ, а сдайте в штрафбат. Я кровью смою…

— Постараюсь что-нибудь сделать.

У въезда в райцентр эскадрон отстал от машины. И тут новый комэск решил поднять боевой дух вверенного ему подразделения.

— Запевай! — скомандовал он и, приосанившись, оглядел строй своих конников.

Запевала послушно начал: «Шел отряд по берегу…» Но песня не пошла. Запевала попробовал: «Там, вдали за рекой…» И эта песня не пошла тоже. Комэск все понял и дал отбой:

— Отставить песню!

Вечерело. Кровавое солнце окуналось в кровавую зарю…

И еще будет много кровавых зорь над этими горами, лесами и степями. И внуки погибших сегодня падут через полвека в смертельной битве на этой самой благословенной кавказской земле. Сгорит в танке внук Сергея Казаринова. Разлетятся в клочья на минном поле, пытаясь вырваться из осажденного русскими Нефтегорска, оба правнука Муртазы Заурбекова. И тысячи матерей, заломив руки, завоют по своим сыновьям, и голодные собаки будут жрать трупы своих убитых хозяев, и безногие дети на костылях будут играть в прятки среди развалин.

Как долго будет продолжаться это? Кто знает. Быть может, до той поры, когда человек перестанет притворяться человеком, но станет им.

Поздней ночью в доме, где квартировал начальник Смерша[27] майор Круглов, прогремели два выстрела. Часовой, охранявший дом, вызвал начальника караула. Прибежал офицер с двумя солдатами. Они вошли в дом и обнаружили там, кроме перепуганной хозяйки, два трупа: Круглов застрелил свою полевую походную жену, а по-простому любовницу, медсестру Анну Зырянову, и застрелился сам. Их закопали в тот же день в дальнем углу городского кладбища. Через месяц из Камышина приехала старенькая мать Круглова и поставила на могиле скромный памятник. ЧП прошло во всех отчетах как чистой воды бытовуха — приревновал, дескать, сорокатрехлетний майор молодую девчонку к одному из своих оперов, и потому так вышло. Начальству Круглова на всех уровнях в связи с чрезвычайным происшествием пришлось долго отмазываться и отписываться, поэтому в высоких штабах покойного майора именовали не иначе как сукиным сыном и дерьмом собачьим, а отмазавшись и отписавшись, его тут же забыли, сдав тощенькое следственное дело в архив. Стояла весна 1944 года. Войска 1-го Белорусского фронта готовились к большому наступлению…

Святогорск переходил из рук в руки шесть раз. В конце концов он остался-таки за нашими, но стабилизировавшийся на пару месяцев фронт продолжал греметь и полыхать всего в двадцати километрах от него. От боев больше других пострадал район, примыкавший к железнодорожной станции. Он был застроен преимущественно деревянными избами, которые сплошь выгорели. Одни печные трубы торчали на пепелищах. Жители этого района частью погибли, частью разбежались кто куда. Среди головешек и развалин победителей, помимо одичавших домашних животных, встретили два голодных и грязных человеческих существа: беженка Аня Зырянова, недоучившаяся студентка Одесского иняза, и глухонемой придурок Митя, неизвестно откуда взявшийся. Аню определили в полевой госпиталь сиделкой к тяжелораненым, поставив ее на пищевое и вещевое довольствие, что было по тем временам почти счастьем. Митю кормили солдаты, и казалось, что статус приблудного пса его вполне устраивал.

Когда Аня отмылась и отъелась, обнаружилось, что девушка она премиленькая и даже прехорошенькая. Раненые и персонал полюбили ее за терпение, трудолюбие, ласковую обходительность и веселый нрав. Доброе прозвище «сестра Анюта» прочно приклеилось к ней с первых дней работы в госпитале. Получив обмундирование, Анюта сразу же подогнала его по фигуре, пилотку лихо сдвинула на правое ушко, а поверх левого пустила волнистый белокурый локон, после чего не спеша прошлась по полянке перед госпиталем, покачивая бедрами и постреливая туда-сюда синими глазищами. Легкораненые, наблюдавшие за ней из окон, враз остолбенели.

— Вот это девка! — восторженно обронил кто-то.

Тут на Анюту и положил глаз проезжавший мимо на ленд-лизовском джипе начальник дивизионного Смерша майор Круглов, сумрачный седой человек, ни разу не замеченный доселе в слабости к прекрасному полу.

Круглов потерял семью в первый день войны на границе. Из близких у него не осталось никого, кроме матери, которой он и переводил деньги по аттестату. К немцам майор относился с суровой беспощадностью, а разоблаченных агентов абвера и фашистских пособников казнил собственноручно.

На войне события развиваются стремительно, как в ускоренной съемке. Через трое суток после знакомства с Анютой Круглов забрал ее к себе в дом, ни у кого не спрашивая на то разрешения. Институт полевых жен был почти узаконен. Каждый командир, начиная с полкового уровня, при желании мог обзавестись такой женой из числа военврачих, медсестер, связисток и переводчиц. Даже Верховный смотрел на это сквозь пальцы. Когда Берия доложил однажды Сталину о том, что один из маршалов явочным порядком увел у знаменитого писателя жену, не менее знаменитую актрису и очень красивую женщину, Главнокомандующий сделал раздраженный жест рукой, отмахиваясь от всемогущего начальника охранки, как от назойливой мухи. Берия его не понял и спросил, что делать с нашкодившим полководцем.

— Что делать, что делать? — ухмыльнулся Сталин. — Завидовать!

Круглов Анюту баловал и многое ей позволял. В свободное время она шлялась по расположению части, где дислоцировался его отдел Смерша, кокетничая с кобеляжничавшими вокруг нее молодыми офицерами, которых держала, однако, на расстоянии вытянутой руки, ездила на работу в его служебном джипе, выменивала у спекулянтов на продукты белье и косметику. Анюта платила майору заботой и лаской. Она была аккуратна, чистоплотна, хорошо готовила и очень рачительно вела их несложное хозяйство. Скромную комнату Круглова в домике вдовой старушки Серафимы Егоровны Клочковой она в одночасье превратила в уютное семейное гнездышко. Начальник Смерша, к великой радости подчиненных, стал уходить со службы пораньше, подобрел, стал мягче. Дома, в обществе Анюты, он расслаблялся, становился веселым, шутил. Хлопоча вокруг него, она без умолку щебетала, рассказывая о красотах Одессы, о великолепной опере, о своем институте и проделках студентов, о морских прогулках на катере и о запахе свежей кефали в порту. В его Камышине не было ничего, кроме Волги да арбузов, поэтому он больше помалкивал, исподволь любуясь красивой ладной молодой женщиной, благоухавшей тонкими трофейными духами, и лишь изредка подшучивал над ее одесским жаргоном и легким подкартавливанием.

— Ну и что? — говорила она. — Мне с таким природным «р» было легче осваивать немецкий язык. А мои сокурсники в большинстве своем так и не научились правильно произносить этот звук.

«Женюсь на ней, — думал Круглов, — вот закончится война, и начну жизнь с чистого листа. Детишек заведем. Я не такой уж старый, а здоровьем и силой Бог меня не обидел. Главное — до победы дожить».

Иногда майор использовал Анюту как переводчицу при допросах военнопленных. Она умела подойти к немцам, и даже самые ершистые из них в ее присутствии оттаивали и кололись, будто свою в ней чувствовали. Круглов давно оформил бы Анюту переводчицей, однако в таком случае ее надлежало сначала проверить по прежнему месту жительства, а сделать это было весьма сложно, так как Одесса пребывала пока под пятой оккупанта.

Одно не нравилось Круглову: в постели Анюта всякий раз вела себя как здоровая тридцатилетняя баба, просидевшая полгода в камере-одиночке и дорвавшаяся наконец-таки до мужика. Это разнузданное бесстыдство его шокировало. Конечно, рассуждал он про себя, Одесса — не Камышин. Международный порт, почти Европа. Нравы там совсем другие, но все же хотелось бы иметь жену поцеломудренней. Насытившись любовью, Анюта мгновенно засыпала, и тогда Круглов подолгу с нежным умилением разглядывал ее розовое фарфоровое личико, не искаженное более гримаской страсти, а по-детски чистое, умиротворенное. Взгляд его скользил по беспорядочно разметавшимся белокурым кудряшкам, густым пушистым ресницам, полуоткрытым алым губкам, нежной шее и неизменно останавливался на двух безупречной формы округлых холмиках, полуприкрытых кружевами комбинашки. Иногда он осторожно отодвигал кружева и целовал то место под левым соском, где едва заметно подергивалась кожа: там билось Анютино сердце.