— Ты пушку-то спрячь. С кем воевать собрался?

— Кажется, с собой.

— Ну и дурило! Дети есть?

— Двое.

— Вот об них и надо думать, а не о своих печалях.

Лагутин засунул оружие в кобуру и надел пиджак.

— На этот раз я последую твоему совету, дед.

Потом они молча сидели рядом, курили и слушали, как трещат цикады в листве деревьев и квакают лягушки в недалеких прудах. Старик прав, думал Лагутин, надо жить ради детей, внуков, правнуков и тех, кто придет вслед за ними. И Лелька тоже была права: все забудется, перемелется. Значит, будем жить. Быть посему!

Немцы подошли к Липовцу душным июльским вечером 42-го года. То ли фронт где прорвали, то ли десант выбросили. О появлении противника в городе начальник районного отдела НКВД капитан Дроздов узнал от директора лесопилки, расположенной на дальней окраине Липовца.

— Они у меня под окнами! — кричал в телефонную трубку перепуганный насмерть директор.

— Много их?

— Трое. На мотоцикле с коляской. Все с автоматами. Заходят в контору. Прощай, Николай Ильич! Концы!

На этом связь оборвалась.

Дроздов приказал своим сотрудникам вынести во двор дела и папки с документами, сложить их в одну кучу, облить бензином и поджечь. Пока горел бумажный костер, он реквизировал проезжавший мимо грузовичок, прогнал водителя, посадил за руль личного шофера, велел ему в течение пятнадцати минут погрузить в кузов семьи чекистов, проживавшие в одном доме, и дуть на восток со скоростью света.

— А коли окажется, что и в той стороне немцы, сворачивай в Бороздинский лес. Как отыскать нас, знаешь.

— Лады! — ответил видавший виды шофер и дал газу.

— Пошевеливайтесь! — крикнул Дроздов, обращаясь к своим подчиненным. — Немец мужик серьезный. Он ждать не станет. Подлейте еще бензинчику и айда! Само сгорит. Без нас.

Костер загудел с новой силой. Чекисты расхватали вынесенное во двор оружие, вскинули за плечи тревожные вещмешки и быстро ушли, подорвав гранатой сломавшийся накануне газик Дроздова и даже не закрыв дверей райотдела.

За всей этой суетой с любопытством и не без злорадства наблюдал сквозь щель в заборе бывший подкулачник Петр Прохорович Кулагин, чей дом еще в 30-м году ЧК заняла под свой офис, выселив его с женой в небольшую сторожку, расположенную в глубине их же сада, и отмежевавшись от недруга Советской власти высокой прочной изгородью.

По совести сказать, не являлся Кулагин ни подкулачником, ни врагом нового режима, а был знаменитым на всю округу садоводом. Деньги на черенках и саженцах зарабатывал неплохие; когда же сыновья выросли и разлетелись по стране, стал нанимать для работы в своем саду бродяг-сезонников, что дало повод лихим местным начальникам отнести его к эксплуататорскому классу и подвергнуть экспроприации. В Сибирь он не загремел лишь благодаря заступничеству соседа — директора сельскохозяйственного техникума Трофимова, который входил тогда в состав бюро райкома партии. Трофимова в 37-м посадили, а через год выпустили, после чего он стал работать в школе учителем биологии. Это был единственный человек, с которым Кулагин во все времена поддерживал дружеские отношения. Похоронив жену накануне войны, жил Петр Прохорович бобылем в одиночестве и печали. Сыновья отца-лишенца вниманием не жаловали.

И надо же было такому случиться, что вскоре после бегства чекистов над Липовцем разразилась гроза, и обильно пролившийся дождь загасил костер, в котором горели энкавэдэшные бумаги. А немцы все не появлялись. Видимо, решили в незнакомый город на ночь глядя не входить.

Когда стало темнеть, Кулагин отодрал от забора две доски и приблизился к родному дому, в котором не был более десяти лет, но порог переступить побоялся: вдруг заминировано. Оглядевшись, увидел мокрое кострище с обуглившимися амбарными книгами на нем. Взял одну из таких книг и прочел на обложке: «Дело агентурной разработки “Куркуль”». Открыл дело и увидел анкету необычной формы с собственной фотографией. Из анкеты следовало, что фигурант Куркуль разрабатывается Липовецким райотделом НКВД по окраске «антисоветская агитация и пропаганда». Кулагин забрал дело в свою сторожку, зажег керосиновую лампу и углубился в чтение. Увидев, что разработку вел его давний недруг опер Сашка Игумнов, он хмыкнул и покачал головой. Лейтенант госбезопасности в бытность пацаном нередко забирался в сад Петра Прохоровича, чтобы полакомиться яблоками. Однажды Кулагин изловил его и нажарил ему задницу крапивой, испортив тем самым отношения с будущим чекистом на всю жизнь.

Ночь летела, а Кулагин все читал и читал. Оперативные справки, материалы перлюстрации писем, сводки наружного наблюдения и установки перемежались там и тут агентурными донесениями. Больше всех таких донесений написал агент Черемуха, и чем внимательнее вчитывался в дело Петр Прохорович, тем сильнее он убеждался в том, что Черемуха есть не кто иной, как его лучший друг учитель Трофимов. Это открытие возмутило Кулагина до глубины души. Он даже принял лекарства от сердца и нервов. Успокоившись, продолжил ознакомление с разработкой, и постепенно неприязнь к учителю сменилась чувством благодарности: получалось так, что Трофимов не топил его, а, напротив, выгораживал, доказывая невидимому Сашке Игумнову, что Кулагин никакой не враг, что к советской власти он относится лояльно, а Россию так и вовсе любит и готов жизнь за нее положить. Тут Черемуха явно перебирал. Кулагин неоднократно в его присутствии ругал советскую власть, Сталина и политику партии, а о своей любви к России никогда ничего не говорил.

Кулагин поднял голову от дела и задумался. Конечно, он России не враг. А почему тогда радовался, глядя на то, как наши драпают? Негоже это, Петр Прохорович, ох негоже! И нельзя, чтоб те секретные бумаги попали в руки врага. Он еще раз сходил в родной двор, собрал в мешок все несгоревшие дела и документы и перенес их к себе. Близился рассвет, поэтому Кулагин не стал читать остальные разработки, а зарыл их все вместе с делом «Куркуль» в дальнем углу сада. Не закопал только черновики списка агентуры, оставленной в Липовце для подпольной работы, поскольку этот документ счел особо важным. Решил отдать его Трофимову, тем более что сам Трофимов проходил по списку.

Немцы явились только к обеду. Очевидно, упомянутые выше мотоциклисты были всего лишь их разведкой. А утром Кулагин сходил к Трофимову и имел с ним серьезный разговор.

— Я не спрашиваю, почему и как ты стал их стукачом, — говорил Петр Прохорович, передавая учителю список агентов-подпольщиков, — но за то, что спас меня от Колымы, низкий тебе поклон.

— Чего уж там? Свои люди, — залопотал Трофимов, краснея и смущаясь. — А тебе за бумагу эту спасибо. Ей цена — десятки жизней.

Кулагин засмеялся:

— Ты-то сам за что сидел? Небось анекдот про Сталина рассказал?

— Да ведь и не рассказал, а только выслушал, но при этом антисоветски улыбался.

— За улыбку, значит?

— Выходит, за улыбку.

— Почему же служишь им?

— Если поп взял церковную казну или обрюхатил хорошенькую прихожанку, то это еще не повод для отречения от веры. Замысел же коммунистов построить рай на земле прекрасен.

— Да ну тебя! — возмутился Кулагин и направился в свой сад.

Даже его спина выражала негодование по поводу дурости соседа.

В бывшем родовом гнезде Кулагина теперь обосновалось уездное гестапо. Все деревья и кусты во дворе дома и на прилегающей улице немцы снесли под корень.

— Партизан боятся, — пояснил Трофимов.

Петру Прохоровичу было жаль берез, рябин и сирени, посаженных некогда руками его отца и его руками. Он любил каждое растение, как любят живое существо, и полагал, что растение, когда его убивают, испытывает такую же боль, как животное или человек.

— Какие еще партизаны! — сказал он, безнадежно махнув рукой.

— Партизаны будут! — заверил его Трофимов. — Между прочим, нас с тобой, Прохорыч, немцы станут привечать как лиц, пострадавших от большевиков, и этим надо воспользоваться.