Конец их счастью наступил в мае. Причиной этой катастрофы явилась одна особенность женской природы: женщина в двух случаях может совершенно бессознательно обронить одно слово или пару слов на родном языке: когда рожает и на пике любовного экстаза. Вот и Анюта в соответствующий момент обронила однажды четыре слова на немецком языке: «Ich habe dich gern». Круглов со школьной скамьи знал каждое из этих слов в отдельности, но ему было неведомо, что они значат, будучи уложенными в одну фразу. Об этом он и спросил переводчицу из штаба дивизии.

— Это то же самое, что «Ich liebe dich», — безмятежно ответила девушка.

— Почему же мы не учили такого в школе?

— Тот немецкий, которому учат в наших школах, и тот немецкий, на котором говорят немцы, — две совершенно разные вещи.

Тот язык, на котором говорят немцы! И тут Круглов вспомнил, что в Одессе до войны была большая немецкая колония со своими школами, библиотекой и огромным собором. Домой он пришел хмурым. В это время началась первая весенняя гроза, и Анюта вздрогнула, испуганная раскатами грома.

— Перекрестись! — повелительно сказал он.

— Я неверующая, — отшутилась она.

«Я тоже неверующий, — подумал Круглов, — а вот креститься по-православному умею».

На другой день он изготовил в своем служебном кабинете несколько липовых документов с грифом «секретно», положил бумаги в папку, а папку после обеда «забыл» на столе в их комнате. Между листами спрятал волосок. Уехал, а через полчаса вернулся за «забытой» папкой. Анюта сидела у трельяжа и чистила перышки. Именно за этим занятием он оставил ее, когда уходил. В машине открыл папку и похолодел: волосок исчез. Значит, она читала документы! Круглов пытался успокоить себя: может быть, это простое женское любопытство? А может быть, ревность? Искала воображаемые письма от другой женщины? Чушь собачья! Ну что ж, устрою ей еще одну проверку.

Вечером Анюта объявила Круглову, что у них будет ребенок. Врет, думал он, целуя ее. Почуяла неладное и врет. А если правда? Он пошел к хозяйке дома бабушке Клочковой, сунул ей в руки пачку рафинада и попросил, краснея, как мальчишка:

— Ты, Егоровна, посмотри завтра утром, куда моя пойдет. Не будет ли встречаться с кем?

— Ревнуешь? — понимающе осведомилась старуха.

— Ревную, ой как ревную! Старый я, а она молодая. Сдается мне, что хахаля завела.

— Это ты правильно придумал. Нашей сестре доверять никак нельзя. Дело житейское. Все исполню в лучшем виде.

— Ты уж постарайся, Егоровна. Получишь еще банку тушенки.

Бабка рассыпалась в благодарностях.

Поздним вечером, перед тем как лечь в постель. Круглов сказал Анюте, лаская ее волосы:

— Выслушай меня внимательно, девочка. Ровно через неделю начнется наше большое наступление. Наша дивизия — на острие прорыва. Пойдем через непролазные топи. Потери будут большие. Поэтому мой тебе приказ: собирай вещички и поезжай к моей матери в Камышин. Там жди конца войны. Он не за горами. Родишь — мать тебе поможет. Деньги буду высылать. Вернусь с фронта — поженимся.

— Наши Одессу взяли, — робко возникла Анюта.

— Приказ обсуждению не подлежит, — отрубил Круглов.

Анюта понимающе кивнула, тесно прижалась к нему и всхлипнула.

Утром следующего дня Круглов, как обычно, отправился к восьми на службу, но через три часа вернулся. Он знал, что Анюты нет дома: у нее было дежурство в госпитале. Егоровна четко доложила ему о выполнении задания:

— Все у тебя в порядке, сынок. Ни с кем не встречалась, ходила на базар, ничего не купила, вернулась, ушла в госпиталь. Так что спи спокойно.

— Может, останавливалась где?

— Останавливалась. У березки, что возле почты. Постояла, дотронулась до дерева рукой, вроде как попрощалась с ним, и пошла дальше.

— Спасибо тебе, Егоровна! Век не забуду. Держи тушенку!

Он осмотрел березу. На белой коре увидел крестик, нарисованный губной помадой. Требует срочной встречи, сообразил Круглов. Он спросил у часового, стоявшего около их крыльца, не приходил ли кто-нибудь к Анюте.

— Никто не приходил. Вот только придурок этот. Ну, глухонемой — Митя. Анна Сергеевна вынесла ему покушать. А так — больше никто.

Митя и раньше к ним наведывался. Анюта давала ему поесть и дарила кое-какие его, Круглова, обноски.

— Давно он был тут?

— Да с полчаса уж миновало.

— Куда направился?

— Туда.

Круглов отпустил солдата-водителя, забрал у него автомат ППШ, сел за руль джипа и дал газ. Он перехватил Митю за околицей у леса и бил его до тех пор, пока глухонемой не заговорил, причем с сильным прибалтийским акцентом. Тогда Круглов ударил его ногой в пах, после чего Митя, корчась на траве, вытащил из потайного кармашка штанов листок, исписанный столбцами пятизначных цифр, а также назвал имя и адрес радиста. Круглов застрелил связника, а труп утопил в болоте, привязав к его ногам трак от танковой гусеницы, ржавевший без дела в придорожной пыли.

Радиста он застал за обедом. Это был неказистый мужичонка, лет сорока, с бабьим лицом и редкими волосами. Как раз такой мусор немцы и вербовали в лагерях для военнопленных. Покупали за кусок сала и бутылку водки. Потом повязывали кровью и использовали по своему усмотрению. Попадались, конечно, и идейные враги, ненавистники России, но таких было немного.

Увидев майора, радист сразу все понял. Он поперхнулся пищей и медленно поднялся из-за стола. Лицо его сделалось серым.

— Ну, чего ты испугался? — ласково спросил Круглов. — Нельзя так расстраиваться по пустякам, не то, глядишь, почерк испортится со страху. У тебя когда сеанс связи?

— В четверг, в 19.00. Имеется еще волна экстренной связи. На ней могу работать, когда угодно.

— Доставай рацию и передавай вот это.

Круглов положил перед ним Анютину шифровку. Радист принес с чердака небольшой, но тяжелый ящик, распаковал его и стал дрожащими руками настраиваться на нужную волну.

— Э, нет, брат, так не пойдет. Ты успокойся. Ничего с тобой не случится. Будешь жить и работать под нашим контролем.

— Радиоигра?

— Ну да.

Когда радист передал шифрограмму, Круглов с великой ненавистью разрядил в него половину автоматного диска. Потом прикладом разбил рацию, а обломки и осколки ее опустил в нужник. После этого как ни в чем не бывало вернулся на службу, а вечером тоже как ни в чем не бывало приехал домой.

Анюта укладывала в вещмешок свои нехитрые пожитки. «Интересно, куда это она собралась? Ведь не к маме же моей! Скорее всего, решила рвануть когти пока не поздно. Я бы на ее месте слинял на пути к Камышину, чтоб увольнительная и проездные документы были в ажуре. А там… Ну не захотела ехать к свекрови. Решила жить самостоятельно…» Такие мысли вертелись в голове Круглова, в то время как он разбавлял водой спирт, открывал консервы, резал хлеб и расставлял на столе рюмки и другую посуду. Анюта отварила картошку и испекла пирожки с повидлом к чаю.

— Эх, гульнем мы с тобой сегодня! — говорил Круглов, обнимая ее за плечи. — Выпьем и за любовь нашу, и за дальнюю дорогу, и за тихую пристань!

— А ведь я люблю тебя, Круглов! — сказала вдруг Анюта, круто обернувшись и опалив его душу синим пламенем своих глаз.

Неужто вправду любит? Он ужаснулся этой мысли и жестоко прогнал ее прочь. Не раскисай, Круглов, не раскисай! Исполни свой долг до конца.

Тихая грусть осеняла их небогатое пиршество. А потом они любили друг друга. Он исцеловал ее всю, и теперь уже она испугалась его дикой необузданности.

Когда Анюта уснула, Круглов сел за стол и начал писать письмо матери: «Прости меня, мама…» И тут же решил: ни к чему это, потому что нет ему прощения. Хотел написать начальнику армейского Смерша и сразу отказался от этой затеи. Пускай все думают, что бытовуха. Так будет лучше.

Он сел на край постели и принялся рассматривать спящую. До чего хороша! Он не испытывал к ней ни ненависти, ни злобы. Были жалость и нежность.

Короткая майская ночь близилась к своему исходу. Круглов встрепенулся и посмотрел на часы. Пора! Он достал пистолет и передернул затвор. Движения его были спокойны и точны. Осторожно отодвинул край сорочки на груди Анюты и выстрелил туда, где едва заметно подрагивала кожа. Затем, не медля ни секунды, пустил пулю себе в висок…