Общий поклон, и прошла к окну. Узнала ли его, скользнув взглядом по лицам? Наверно, не узнала. А может, узнала, но не испытала при этом ни малейшего интереса? Если так, то совсем хорошо. Ему эта встреча представлялась куда мучительней.

Он снова повернулся к Майе, с преувеличенной весёлостью продолжая прежний разговор. Появлению Пестряковой Майя, судя по всему, тоже не придала значения. Только взяла у него из рук газетку, скрученную жгутом. Сам того не замечая, он измочалил несчастную газетку, белая труха сыпалась ему на брюки.

Звонок на торжественную линейку оборвал их беседу. Аласов подал Майе руку, помогая ей подняться с дивана.

Начинался новый учебный год.

Открывая дверь в учительскую, она в тысячный раз предупредила себя: сейчас ты увидишь его, помни же обо всём.

Вошла и безошибочно, ещё не оглядев всей учительской, сразу нашла его.

Какой молодой! Почему он такой молодой? Ноги пронесли её к окну. Руки сами принялись раскрывать какие-то журналы, карандаш сам собой делал пометки. Удивительно молодой, скажи пожалуйста! Будто не было этих бесконечных лет. А губы так совсем мальчишечьи. И волосы ёжиком… Унарова Майка чему-то хихикает, отмахивается ручкой. Интересно, что ей так весело?

— Ещё раз добрый день, дорогая Надежда Алгысовна, — прошамкал рядом Кылбанов. Узкие его глаза совсем закрылись от удовольствия приветствовать жену дорогого товарища завуча. Почти не разжимая рта, только для неё одной, Кылбанов прошелестел: — А я гляжу, кого это вы так внимательно изучаете… Ба, нового учителя, оказывается! Этот Аласов определённо смутил покой всей нашей прекрасной половины, закрутил головки, как мутовкой. Посмотрите на Хастаеву — так и ест глазами, так бы, кажется, и сожрала живьём, как куница воробья. А наша-то «неприступная крепость» Майя Ивановна — куда и подевалась женская гордость. Вот как играет улыбочками, красуется перед ним. Да и ваш взгляд, дорогая Надежда Алгысовна, ах, ах…

Кылбанов засмеялся — будто закашлялся.

— Вам что-нибудь нужно от меня, любезнейший? — ровно спросила она Кылбанова и даже слегка улыбнулась, глядя в его глазки-щёлочки. — Если бы я была мужчиной, то за ваше любопытство попросту набила бы вам физиономию. — Улыбка её стала ещё шире. Всю свою боль и ярость она выплеснула на этого случайно подвернувшегося дурака. — А теперь отойдите…

— Гы! — только и сказал Кылбанов от неожиданности; по инерции он тоже продолжал улыбаться, со стороны могло показаться, что у окна любезно беседуют двое добрых знакомых. — Гы! — повторил Кылбанов и попятился. — Чтой-то вы… прямо уж, не ожидал от вас, признаться…

Но она уже отвернулась к окну, краем глаза успев заметить, как Аласов, поддерживая Унарову под руку, пошёл к двери. Не оглянулся…

Аласова в десятый класс повёл сам директор.

В классе было шумно. Фёдор Баглаевич попытался было добиться тишины, но без успеха. Махнув рукой, он стал скороговоркой объяснять, что и кто Аласов, назначенный к ним классным руководителем.

— Значит, до ноября, — как бы про себя, но достаточно громко прокомментировал кто-то с задних парт; в классе захихикали.

— Это кто там? А-а, всё тот же Монастырёв! Ну-ка встань, голубчик! Опять за старое! Так-то ты начинаешь новый учебный год?

— Точно так, — без тени смущения поднялся с последней парты долговязый парень.

— Дерзишь? — растерянно спросил директор.

— Дерзу, — серьёзно ответил Монастырев.

Аласов молча наблюдал жалкие педагогические усилия Фёдора Баглаевича. Наконец закрылась дверь за директором, класс зашумел ещё пуще, потом стал утихать. Безучастная фигура нового учителя, глубоко задумавшегося о чём-то своём, невольно заинтересовала всех. Тише, тише, и вот в классе воцарилась уже совершеннейшая тишина, когда слышно стало, как царапается берёзовая ветка в окно.

Учитель всё молчал.

— Почему же до ноября? — наконец спросил он негромко, словно подумал вслух. — Не до октября или января, а именно до ноября… Это ты, кажется, столько мне отмерил?

Монастырев снова поднялся над партой, теперь уже совсем неохотно, всем своим видом говоря, ну, чего привязались, жизни нет никакой.

— Почему ноябрь, спрашиваю?

— Ноябрь — конец первой четверти. Что же тут непонятного? А больше одной четверти у нас классоводы не держатся.

— Что так?

Парень иронически пожал плечами:

— Выбиваются из сил, должно быть. Силёнок не хватает…

Он явно красовался перед классом. Лица ребят застыли в немом восхищении — во, даёт!

— Хорошо объясняешь, — отметил Аласов. — Наверно, чувствуешь себя ухарем-молодцом? Эк учителю-то режешь! Сам чёрт тебе не брат, а? Не дождёшься перемены, чтобы в коридоре распушить хвост: видели, как я нового учителя срезал? Любишь погарцевать? Признайся, девчонок ещё и теперь за косы таскаешь?

— Таскает! — пискнула какая-то толстушка. — Проходу не даёт…

Лицо Монастырёва, утратив бравое выражение, стало заливаться краской. Он маялся на виду у класса: и сесть без разрешения учителя не смел, и стоять ему было неловко. Зыбки бывают симпатии толпы, перед коей лицедействуешь! Вслед за толстушкой ещё кто-то пустил шпильку в недавнего кумира: «Верно, Юрче только дай повыставляться».

Аласов поспешил усадить бунтаря на место, чем, надо думать, уберёг его от окончательного падения в глазах общества. Но, чтобы поставить точку, он всё-таки присовокупил в его адрес:

— Очень ты унылый человек, Монастырёв. Этакий шалун-переросток… Многократно осмеян, но всё-таки жив курилка. Специально сидишь на задней парте, до десятого класса сохранил непосредственность третьеклассника. Неужели самому не скучно в этой роли, а, Монастырёв? Ну да ладно. Давайте всё-таки и делом займёмся.

Класс ответил учителю сочувствием. Каждый сегодня шёл в свой последний, в десятый класс, впереди предстоял труднейший год. Аласов хорошо понимал: если умело поддержать этот порыв, можно многого достичь.

— А что касается классного руководства… — сказал он, — то буду я у вас руководителем не до ноября или февраля — а до конца учебного года. Летом провожу вас кого куда. Кого в институты…