— Рад, что вы шутите, — это добрый знак.
— Раздевайтесь, усаживайтесь, коли к больной пришли. Скажите, вас не Майя ли, случаем, прислала сюда?
— Майя, — не найдясь сразу, простодушно ответил Аласов. — То есть не то чтобы Майя…
— Понятно, — сказала больная. — Любите её?
— Ну, Степанида Степановна! Прямо-таки допрос…
— Ничего, не смущайтесь. Я ведь если и позавидую ей, так от чистого сердца. Она не бегает за любовью, как за курицей по двору. Таким любовь приносят к ногам. И при этом ещё робко в глаза смотрят… Хотите, развлеку вас, пока вы повинность отбываете? Расскажу, что значит, когда человек за счастьем гоняется. Я ведь, Сергей Эргисович, не всегда такой была…
Тихо, будто самой себе, рассказывает Степанида. Стараясь не шелохнуться, лишний раз не напомнить о себе, слушает её Аласов, примостившись на табуреточке. Он слушает, а сам думает о своём, порой теряя нить её рассказа. Одно только понимает: надо дать ей высказаться, как выплакаться.
— …Старая сказка про Золушку — сиди и жди своего часа. Протанцуешь с подругой — шерочка с машерочкой, как по-русски говорят, да и всё. А иной раз за весь вечер из угла так и не выйдешь — и стыдно и обидно. Особенно когда вспомнишь, как наряжалась на эти танцы, с какими надеждами летела. Распроклятая девичья доля — сидеть и ждать, когда тебя подберут! Говорят, иные о замужестве не беспокоятся. Враньё! Нет таких! Для любой и всякой нет ничего страшней, как в старых девах остаться, своего ребёночка не понянчить, не ощутить сладость, когда грудью его кормишь… И отчаяние берёт, когда подумаешь, что могут и не взять… Выпускной вечер в институте — вокруг меня парни табуном, а возле моей подружки один только. Но с этим одним у неё свадьба после защиты диплома. А я в деревню Арылах, к чёрту на кулички, одна еду. Потом однажды встаёшь с постели, смотришься в зеркало, а у тебя около рта такая едва заметная чёрточка. Растираешь её, а она только виднее от этого…
«Дьявол возьми, — думает Аласов, — оказывается, и такие ещё трагедии существуют».
— Стёпа, дорогая, — не удержался он, перебил хозяйку, — вы только не думайте, что я ради утешения… Но ваш день ещё придёт. Найдётся настоящий, достойный…
— Знаете что, господин утешитель! Давайте-ка покончим, а? Ауфвидерзейен! Я больная, устала от разговоров!
Аласов не вышел, а выскочил за порог общежития, будто его вышибли под зад коленом. О, дьявол бы тебя забрал! Какую такую сморозил он глупость, что и сам не понял?
А Стёпу жаль. Хоть выдь на бугор да крикни: «Эй вы, парни-мужики, где глаза ваши?» Хоть пострадай за общество да сам на ней женись.
Всеволод Николаевич Левин осматривал свой новый дом. Ровные ряды стеллажей: книги, книги, книги… Собственно, это и есть всё его движимое и недвижимое, накопленное на долгую жизнь. Где-то он вычитал: книги — как люди. Сейчас он шёл вдоль стены, проводя по твёрдым корешкам пальцем, шёл «последним парадом», прощался с книгами, как с людьми. Есть среди них друзья на вечные времена. А есть и такие, что неизвестно, зачем и покупал, зачем держал годами на полке: только взглянешь — во рту кисло.
Недолгий зимний день быстро уходил, в окнах засинело. Во дворе гомонила детвора. Там стояли сани, нагруженные книгами, ребятишки таскали всё это добро в дом. Белобрысая колхозная библиотекарша Тамара руководила переездом, входила в роль хозяйки.
Левин стоял у синеющего окна, не зажигая света. Свежая грань сосновой рамы приятно холодила лоб. Вот он и довёл до завершения задуманное, хоть и хлопотное это дело — обзаводиться домом.
— А что, хозяин здесь?
В прихожей гулко забухали валенки. Всеволод Николаевич поспешно щёлкнул выключателем.
Вслед за колхозным председателем Кардашевским и парторгом Бурцевым сунулись было в открытую дверь ребячьи мордочки, но Кардашевский цыкнул на них и прикрыл за собой дверь.
— С новосельём вас, Всеволод Николаевич!
— Спасибо. Присаживайтесь под новой крышей.
— Отличный дом, — Кардашевский постучал в стену кулаком, потыкал пальцем в пазы, щупая конопатку. — Лиственница сухая, так только старинные дома звенят.
— «Старинные», — проворчал Левин. — Хороший сруб уже диковинкой в деревне стал! Привыкли строить тяп-ляп, трёх лет не проходит — стены в труху…
— Верная критика! — согласился Кардашевский. — Хотя на всё есть объективные причины! Однако вы нам, Всеволод Николаевич, о главном скажите: как вас прикажете понимать?
— Да-да! — заволновался и Бурцев. — Всегда я твоей затее, Всеволод, был первый доброжелатель: человек на старости лет захотел пожить в своём доме. Но при чём тут библиотека? Гляжу, куда-то книги перетаскивают…
Левин безучастно сидел, словно в дрёме. Наконец он отозвался:
— Ай, братцы, бросьте вы это. Или мы с вами дети малые? Неясно вам, что к чему?
— Неясно, Всеволод Николаевич! В том-то и дело, расшиби меня гром!
— Жил-был одинокий человек, — Левин пощупал пальцами свои жёлтые усы. — Состарился вконец. Есть кое-какие сбережения, построил дом, хочет, чтобы в нем была колхозная библиотека… Ведь там даже книгам ни вздохнуть, ни охнуть, не то что людям. Если разложить этот ваш чулан на все грамотные души в деревне — по три квадратных сантиметра выйдет на брата.
— Согласен! — поспешил заверить Кардашевский. — Тоже верная критика. Но вы же знаете наши проекты — новый клуб построить, с библиотекой, спортзал…
— Э, хватит с меня ваших речей! Про клуб я уже лет двадцать слышу. Может, когда-то и построите. А пока, товарищи дорогие, вот вам дом…
Бурцев вздохнул:
— Ты, Всеволод Николаевич, меня прямо под корень сечёшь! Ну, задумал такое мероприятие — что бы поставить в известность? Мы бы массово-воспитательную работу развернули вокруг факта…
— Да-да, — подхватил Левин ему в тон. — Сколько речей можно было произнести! Зоотехник Бурцев совсем бы забросил своих коровёнок. Несчастные детишки сидели бы по углам, заучивая речи, им же, Бурцевым, сочинённые. Нет, право, жаль, нужно было мне заранее…
— Шутки шутками, — возразил Кардашевский, — но, думаю, ничего предосудительного, если люди по такому поводу соберутся.
