Он хотел написать о своих выводах, поделиться своим «потоком сознания» насчёт его деятельности, жизни, сделать какие-нибудь замечания о том, что он переосмыслил и понял, но не знал, как именно это оформить, в каком виде.
От своей супруги он словно отстранился, и она это почувствовала. Она спросила у него:
– Ты всё ещё о своём русском думаешь?
– Не только…-ответил Александер.
– Я думаю, что он уже улетел. Ты сделал всё, что мог, тебе тоже самое тот немчик сказал…
Александер не обратил внимания на слово «немчик» (Арно понравился супруге Александера) и вообще не хотел разговаривать с супругой, он погрузился в себя.
– …Ты помог ему, он будет на Марсе поменьше, чем изначально решили. В конце концов, когда он вернётся и начнёт жизнь с чистого листа, то ты сможешь с ним пообщаться…
– М-да…
Когда супруга ушла, Александер задумался, но потом оживился. Слова про возвращение Адриана подействовали на публициста: он подумал, что когда Адриан вернётся с Марса, то они снова смогут встретиться, и Александер сможет «снять отдушину», когда снова увидит Адриана и поговорит с ним. Александер не привязался к нему, но он ошибался, когда «честно» думал про себя, что забудет этого человека. Прошло время после суда и вынесения вердикта, но публицист всё ещё помнил про своего знакомого и иногда думал о нём.
Когда он думал над своей новой статьей, он хотел упомянуть в ней Адриана, но, когда набирал её на компьютере на черновике и перечитывал написанное, то Александер казался самому себе сентиментальным, и решил написать более «сухо» и «беспристрастно». Через несколько дней он придумал содержание и начал писать свою новую статью.
Заключённые, уже успевшие привыкнуть к невероятному виду космоса, перестали любоваться им из иллюминаторов и вернулись к самим себе, к своим жизням и к своему положению.
Поскольку люди уже научились создавать искусственную гравитацию в закрытых помещениях, что весьма недёшево, постольку этот корабль снабжён этой системой, и никому на этом корабле не пришлось левитировать или питаться продуктами из пакетов и тюбиков.
В течение полёта осуждённых каждые земные сутки один раз обходил медицинский персонал, спрашивал про самочувствие и давал принимать таблетки, которые, похоже, были тем самым «допингом», которым их кормили ещё во время промежуточного пребывания в тюрьме в Китае.
Заключённых выпускали три раза в сутки в столовую (на самом корабле работали часы, которые работали, как на Земле), а всё основное время они сидели в своих камерах и «убивали время» как могли: одни боролись руками на столах, другие смотрели на уже привычный космос, третьи лежали и смотрели в потолок, а четвертые и пятые болтали друг с другом.
Адриан был не слишком общительным, но он привык к сокамерникам и чувствовал себя с ними как со своими.
Рядом с ним обычно лежал тот самый монгол, с которым он познакомился ещё на Земле в Китае, когда они отправлялись на космодром. Сам монгол разговаривал так, что можно подумать, что Адриан несправедливо был назван «больным», тогда как манера общения у его соседа – русскоговорящего монгола Бауыржана – достаточно своеобразная и несуразная. Сам он и внешне не слишком притягателен, но Адриан, тем не менее, не брезговал общения с ним, так у них повелось.
Монгол обычно сам начинал разговоры, а Адриан, в отличие от других русскоговорящих сокамерников, не уничижал монгола и вежливо слушал его странные россказни. Только один раз юродивый монгол смог действительно заинтересовать слушающих сокамерников.
Через час после ужина, когда все стали заниматься привычной прокрастинацией, он внезапно заговорил, не то сам с собой, не то со всеми:
– Говорят, что на Марсе пытают…
– Кого? – на повышенном тоне спросил один русский китаец.
–Тебя! – звонко ответил Бауыржан.
Все решили, что монгол опять юродствует, но, когда Бауыржан стал развивать повествование, у присутствующих сокамерников возник неподдельный интерес.
– …Берут заключённых и относят в страшные тёмные помещения, гик…
Бауыржан часто икал, когда что-то рассказывал.
– …а там, короче, стулья, приборы разные. Кажется, где-то пентаграмма нарисована, ещё факела есть и колонны. Говорят, что когда мучают, то кажется, что не люди-мучители, а монстры – демоны вокруг измываются, а на красном Марсе так и подумаешь, что в аду оказался, жуть такая…
– Это ты сегодня выдумал или раньше придумал? – спросил мужественным голосом Адриан.
– Кого?! Я знал это! – воскликнул Бауыржан.
Все решили, что Бауыржан снова юродствует, и не обращали уже на него внимания. Однако потом обратили, когда он сказал:
– Вы то, может, и не верите мне, но, как хотите. Когда там окажитесь, на «Новой Америке», тогда вспомните Бауыржана… – сказал он про себя в третьем лице.
– Какой «Новой Америке»? Что за чушь? – спросил тот же русский китаец.
– Да такой, что тюрьма, колония так и называется – «Новая Америка». Прилетим – увидите.
– А ты это откуда знаешь, монгол? – спросил китаец.
– Да оттуда, что мне мой знакомый, Магнус, об этом рассказывал! – на повышенном тоне эмоционально ответил юродствующий Бауыржан.
Никто из заключённых не знал и понятия не имел, как называется колония на Марсе, куда они летят. Они не знали, одна там большая колония для всех преступников или множество небольших. Заключённых никто не уведомил, никто им не рассказал. Когда Адриан услышал произнесение приговора на трибунале, он не услышал название марсианской колонии, он только и услышал, что приговорён к марсианской колонии и подлежит обязательному лечению как признанный душевно больным. Также никто и ни один из других двухсот осуждённых преступников, когда каждый услышал свой приговор на своём суде, не услышал названия колонии.
Когда Бауыржан закончил, Адриан, внимательно слушавший его, задумался. Он то опускал взгляд в пол, то смотрел на Бауыржана, который не замечал, как на него смотрят, и Адриан, казалось, был чем-то шокирован, о чем он думал. Он думал об Бауыржане и о том, откуда он мог это знать; если рассказ про пытки на Марсе был очередным бредом юродивого монгола, то название колонии «Новая Америка» звучит достаточно правдоподобно. Адриан хотел бы узнать, откуда Бауыржан это знает – сказал ли ему об этом его «знакомый Магнус», или никакого Магнуса нет и не было и Бауыржан знает об этом по другой причине. Разные мысли и варианты были в голове у Адриана, и он уже не считал монгола таким дураком и юродивым, как раньше. Он так и не решился сразу об этом спросить Бауыржана и решил ждать, когда они прилетят на Марс. Тогда он сможет узнать, был ли это больной вымысел монгола или он оказался прав.
Несмотря на собственные слова о том, что он не будет ничего писать о прошедшем суде и об Адриане, что это «не комильфо» даже для него, Александер всё же решил коснуться Адриана в своей новой статье.
Когда Александер написал её, он думал над тем, как её назвать; не знал, но вспомнил слова Адриана на суде про офицера: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Изменив выражение, он опубликовал статью под названием «Спасение утопающих – дело рук самих утопивших».
Он касался в ней реакции общественности на подобные происшествия, хотя особой реакции на решение трибунала не последовало, тем более что это был военный трибунал, а не гражданский суд. Он писал, что, как он говорил на суде, «надо лечить не кашель, а болезнь; надо лечить не боль, а её причину», то есть налаживать отношения между людьми, общественный климат, чтобы не доходило до такого «кашля», который случился на крейсере «Цезарь». Только в конце статьи Александер поделился своим «потоком сознания» насчёт переосмысления собственного жизненного опыта и «переосмысления нигилизма», то есть «отказа от самого отказа».
Прошло некоторое время после написания статьи, и Александер мог бы лишний раз убедиться в том, что прошедшая статья про «критян-лжецов» оказалась правдивой, что он был прав и так и остался тем самым «критянином». Он мог бы убедиться в том, что культура и литература не способны воспитать всё человечество, не считая частных случаев, и что его супруга тоже оказалась права, когда сказала, что и его статьи всё также остаются «пустым звуком» для общества, как и многовековая человеческая мудрость. Однако этого не случилось, и Александер, который переставал быть скептиком, не стал лишний раз утверждаться в нигилизме из-за отсутствия реакции общественности, а тем более осмысления произошедшей трагедии.
