Александер никогда не собирался кого-то намеренно учить жизни и её устройству, переубеждать и навязывать мнение, тем более «совращать»; со всеми, с кем он общался, он общался непринуждённо и без намерения манипулировать.
Теперь же Александер сам себе казался «крамольным», способным сказать и передать «не то, что надо». Молодой свежий немец, когда он увидел его, Александер стыдился своего чувства, вызвал в нём не то какое-то отцовское чувство, не то желание «не испортить» на этот раз и этого человека. Александер смотрел на Арно свысока, так же как смотрел свысока и на Адриана. Это не было чванство, гордость -Александер думал, что он просто «бывалый человек» по сравнению с этими бойцами, и к тому же он их на порядок старше. Ему действительно хотелось учить и «лечить» других людей, но теперь его заботой была не «просветительская деятельность», а «гуманитарная», ему нужно постараться помочь человеку; на этот раз не одними словами, но и действиями.
Когда он перестал «витать в облаках» и думать об этом, он вернулся к ответу президента.
Президент ответил Александеру, что может, в свободное для него время, лично поговорить с командованием и обсудить трибунал над бывшим прапорщиком Адрианом Гриневым, но вернуть ему утраченное звание и место на службе в гвардии уже не может, даже в чине рядового, этот человек уже не может быть военным.
В главной части узнали об этом поступке публициста; эксперты, те же самые, которые навещали Александера ещё во время следствия, навестили его ещё раз. Они спросили, в чём для него интерес в смягчении приговора, почему он решился на такой смелый шаг, на что публицист ответил:
– Знаете, я бы мог на всё плюнуть и забыть уже об этом человеке, мне так казалось. Но сейчас я понял, что мне сложно будет стоять в стороне…
– Да, хорошо, но вы уже приходили на трибунал, высказали позицию, хотели помочь этому человеку. Вы сделали всё, что в ваших силах, но вам этого показалось мало. Вы рискнули обратиться к президенту, вы, видимо, не дорожите своей репутацией. Вы ведь знаете, что такие действия могут вызвать вопросы у окружающих…
– Вы знаете, господа, насчёт репутации и «вопросов окружающих», мне кажется, честному человеку не стоит за это волноваться. Я знаю, что, возможно, и я окажусь «на хайпе»; может быть, меня «репрессировать» будут, критиковать или что-то в этом роде. Что же, если и я попаду под раздачу, то «стану мучеником»; толпа, вы знаете, хотеть её признания и уважения и бояться её критики, это себя не уважать. Я, считайте, таким образом высказал свою гражданскую позицию. Если у нас и вправду демократия, то пусть эта демократия не будет мешать человеку помочь своему ближнему. Если же у нас «доброта наказуема», тогда, конечно, другое дело…
Александер умел разговаривать, эксперты не смогли на него надавить и заставить «покаяться».
Арно получил ответ от Александера, что президент рассмотрит его просьбу, что возможен успех и что они могут добиться своего, а теперь остается лишь ждать и надеяться.
Арно не мог не сказать об этом Соне. Он дал ей почитать ответ, и она обрадовано сказала:
– Если есть шанс, то я передумаю насчёт тебя и не буду настаивать на том, чтобы ты расторгал контракт и увольнялся со службы.
– В любом случае, на меня исход событий не повлияет. Я не уверен, что, даже если я и уволюсь с армии, то нам или мне, а тем более Адриану, это как-нибудь поможет.
– Это поможет мне, моему спокойствию за тебя…
– Правда? …
Они поцеловались, а потом разошлись.
Арно вспоминал, как к нему подходил ефрейтор Антон после сборов и сказал:
– Слушай, если у тебя будет время, встретимся. Хочу пообщаться…
Арно решил не торопиться с этим и подождать ответа от Александера, что он скажет, в свою очередь, об ответе президента и командования насчёт Адриана.
Арно вспоминал, как Адриан говорил, что завидовал ему, ещё в прошлом году, до того, как оказаться осуждённым и приговорённым к суровому наказанию. Ему казалось, что теперь Адриан ему завидует ещё больше, даже ненавидит, и ему было неловко перед ним. Ему даже хотелось самому как-нибудь, он не знает, как именно, но «немного пострадать», самому оказаться в неприятной ситуации, чтобы не чувствовать неловкость, «избавиться от чувства вины».
Он думал, что если он решит уволиться и уволится, то сможет таким образом «немного пострадать» и «станет квитом» перед Адрианом. Однако он понимал, что это всё «чисто психология» и что его «собственная жертва» никому не нужна, что он этим ни себе, ни тем более Адриану не поможет. Он хотел познакомиться с публицистом получше, ведь Адриан сам был знаком с ним. Ему казалось, что его общение с ним как-нибудь «поможет» ему не чувствовать себя неловко, не быть ни перед кем виноватым. Поэтому он надеялся, что они не перестанут общаться и после того, как вопрос их общего знакомого разрешится, даже независимо от исхода дела.
Через две недели после трибунала, когда осуждённого могли в любой момент взять и увести в Китай на космодром с другими осуждёнными, Адриан стал чувствовать внутреннее исступление. Он ещё даже не знал, что решили президент и командование, он не знал, смягчили ли ему наказание или нет; он не знал, не задушит ли он самого себя в этом исступлении или же выберет существование, которое ему суждено. Он ещё даже не был в самой тюрьме, но недели пребывания на гауптвахте без разрешения выйти наружу уже довели его до исступления.
Он бросал взгляд на надпись «Silentium», и она стала его раздражать. Он бродил по камере, как тигр по клетке, и он стал понимать животных, запертых в зоопарках. Он ещё не успел оказаться в настоящей, уже уготованной ему тюрьме, но стал думать, что он уже «бывалый человек», «знает, как устроена жизнь». Он копался в себе, как и прежде, но теперь он стал делать выводы о жизни, и верные и неверные. Он уже стал свысока смотреть на всех остальных, хотя опустился на социальное дно; он «гордился» своим негативным опытом – как однажды сказал Александеру, он представлял, как он говорит и «учит» других, которые не прошли его «школу жизни». Он ещё не оказался на уготованной ему марсианской колонии и каторге, но уже стал считать себя «зэком» и получал этот жизненный опыт.
Он не стал никого ненавидеть из своих знакомых, ни Майю, ни Арно, ни Александера, но чувство его собственного превосходства над ними только закрепилось, и он думал и чувствовал, что они ему должны и что он выше них. Такой психологический парадокс, когда «последние считают себя первыми», когда человек занимается мазохизмом, когда человек способен гордиться негативным жизненным опытом -это, в первую очередь, желание признания, желание накормить неудовлетворенное эго, хотя есть также и просто человеческая жажда сочувствия.
Адриан получил это ещё на суде, когда один знакомый боец сказал:
– Он, ну, вы знаете, «не от мира сего» человек. Он общался с другими, не был каким-то отшельником, но и как-бы был отстранён от других, «на своей волне», «витал в облаках». Он не похож на простого и легкомысленного…
Адриан вспоминал, как про него сказал Арно:
– Мы с ним знакомы уже несколько лет, и я, наверное, подтверждаю слова других бойцов. Да, он задумчивый ходил, мыслями своими делился. Романтик, можно сказать…
Адриан, вспоминая это, был доволен ими, но и этого ему было мало, он хотел больше внимания, хотя, как взрослый и неглупый человек, он понимал, что каждый человек, как правило, в первую очередь сосредоточен на себе, а уже потом на других.
Единственное, что его утешало -это незнание того, что президент и командиры ответили Александеру на его просьбу. Надежда на лучший исход не угасла, и он даже думал начать молиться Богу об этом, хотя не был сознательным верующим.
Через несколько дней его навестила Майя. Она передала ему от Александера, что, к сожалению, решение трибунала не будет обжаловано, так как «доктрина правосудия не включала в себя возможность по «предвзятому требованию» упразднять приговор при очевидном преступлении, даже для служащих государству, то есть в армии», и его всё равно отправят на Марс.
