Нельсон помедлил, перегнувшись через перила; внизу, на балконах, он видел склоненные головы и выставленные локти студентов в нимбе разложенных на столах книг, тетрадей и листков. Чуть ли не каждый вертел в руках открытый маркер — розовый, желтый или зеленый. Низкий, как на звездолете, гул заполнял помещение; казалось, он идет от самих книг, скрытых в глубине балконов. Нельсон оттолкнулся от перил и посмотрел сквозь присыпанную снегом стеклянную крышу в холодное серое небо. Старая готическая башня словно клонилась на ветру, часы белели сплюснутым овалом.
Доехав в прозрачном лифте до нижнего, шестого, этажа, Нельсон уже ощутил прилив бодрости. После старой библиотеки с ее клетушками и сусеками, вибрирующими чугунными лестницами, гулкими металлическими полами, низким потолком и трубами, обмотанными асбестом, новое книгохранилище поражало холодной четкостью кубистского полотна. Глядя из стеклянной кабины на монументальные балконы, Нельсон сам почувствовал себя частью чего-то монументального. Теперь он начал понимать, почему забытые книги сослали в башню — кому нужно это старье? Чего ради он столько лет жуком-падальщиком обгладывал выброшенные скелеты? Зачем столько их гниет у него в подвале по картонным коробкам?
На нижнем этаже Нельсон направился к стеллажам, где на самом глубоком, фундаментальном уровне располагалось университетское собрание литературной критики. Палец горел, как электрическая дуга. Вокруг громоздились тома по теории и культурологии. Последние несколько лет Нельсон не смел сюда ходить, боялся столкнуться нос к носу с кем-нибудь из коллег. Он бы принялся оправдываться, словно лакей, застигнутый в господском кабинете, а коллега, снисходительно улыбаясь, гадал бы про себя, зачем преподавателя литкомпозиции принесло в теоретический отдел. Теперь Нельсон понимал, что сюда надо было прийти годы назад: профессор литературы на сломе тысячелетий — это тот, кто пишет о чужих текстах. Не обязательно писать литературу, или о литературе, или даже о литературоведении. Главное, чтобы была теория.
Он остановился на середине длинного, залитого светом прохода между сходящимися в перспективе стеллажами. Книги были по большей части новехонькие, в бархатистых тисненых переплетах или глянцевых бумажных обложках, каждая — с белой каталожной наклейкой на корешке. Не такие книги он должен писать по замыслу Вейссмана (старый профессор сказал как-то, что «R» издательства «Рутледж», специализирующегося на выпуске теоретической литературы, — это Печать Зверя), но тем сильнее они завораживали Нельсона. Под чересчур яркими лампами дневного света названий было не разобрать; он просто вел рукой по корешкам, словно впитывая текст кончиком горящего пальца.
В немигающем свете, в центре жесткой перспективы Нельсон внезапно ощутил нутряную истину мироздания как текста; он прочувствовал фундаментально лингвистическую природу реальности. Все — текст, на каждом уровне бытия, от кварков до гей/лесбийской теории. Слова выстраиваются в строки, строки — в страницы; страницы сброшюрованы и сшиты в книги, книги стоят переплет к переплету, как слова в строке; полки громоздятся одна на другую, как строки на странице; ряды полок составлены вместе, с узким проходом для читателя, словно страницы в книге. И вот он сам, частичка сознания, в центре информационной решетки, крохотный комочек восприятия, как жемчужина, концентрируется из текста. Пра-296 вы теоретики, права Вита. Ни одна из этих книг не создана индивидуальным сознанием; все как раз наоборот. Он, Нельсон Гумбольдт, есть дистиллят текстуальности, капелька росы, побочный продукт, пылинка… Палец приятно гудел. При таком взгляде на текст невозможно отличить один том от другого, тем более — решить, какой из них даст ему необходимый толчок, а значит — не важно, какой именно выбрать. Нельсон, учащенно дыша, поглядел вперед, поглядел назад и медленно облизнул палец. Ему показалось, что губы и язык ощутили жар. Еще раз оглянувшись, он потянулся к полке, предвкушая, как скрипнет мокрый палец на ламинированной бумаге…
— Профессор Гумбольдт, — сказал Марко Кралевич. — Я — воплощенный взгляд.
Нельсон отдернул руку; от неожиданности у него перехватило дыхание. Кралевич картинно стоял всего в нескольких ярдах. Сегодня он нарядился профессором девятнадцатого века: узкий жилет, короткий сюртук-визитка и брюки с высокой талией. Высокий крахмальный воротничок упирался в подбородок, роскошный шейный платок обнимал исцарапанные бритвой щеки, на животе блестела золотая часовая цепочка. На широком носу сидело пенсне, шелковая лента от него уходила в нагрудный карман.
Кралевич опирался на тросточку с серебряным набалдашником. Он снял пенсне (по бокам переносицы краснели две вмятины) и потряс ими перед Нельсоном.
— Я — Паноптикон[154], — объявил Кралевич с сильным акцентом. — Я вижу вас — да, вас — со всех возможных углов. Lе Panopticon, c'est moi.
Он шагнул вперед, вдавливая тросточку в ковер. Нельсон переборол желание попятиться. Палец горел.
— Но! — По-прежнему сжимая пенсне, Кралевич поднял толстый указательный палец; рука его почти целиком ушла в крахмальный манжет. — Я не Паноптикон центра, смотрящий вовне. Нет, нет, нет!
Он шагнул вбок, и Нельсон повторил его движение, не желая уступать противнику ни малейшего преимущества.
— Я — Паноптикон периферии, Паноптикон маргинального, Паноптикон обочины. Я смотрю на имперский центр, чтобы пригвоздить его взглядом, чтобы исключить его.
Он выставил палец, продолжая двигаться по широкой дуге.
— Вы, Нельсон Гумбольдт, субъект моего взгляда. Я помещаю вас в центр моего маргинального зрения, с тем чтобы исключить вас, отдать вам проклятую долю. Вы, Нельсон Гумбольдт, вы — Другой, не я. Нет, нет, не я.
Нельсон отступил к полкам, чувствуя, как сдвигаются книги под его локтями и лопатками. Ему хотелось схватить Кралевича за руку или лучше за горло, вдавить пылающий палец в жирное мясо, поставить коротышку-серба на колени.
— Чем я могу служить, профессор? — хрипло спросил он.
Внезапно Кралевич прыгнул вперед, так что Нельсон, на цыпочках, вжался в книги.
— «Я»! — вскричал Кралевич. — «Я»? Что вы знаете о себе?! Можете ли вы увидеть себя целиком? Думаю, нет. Только я — я! — могу увидеть вас полностью, как под стеклом. Я вижу сигналы ваших нервов, биение вашей крови, шевеление ваших кишок!
Нельсон стиснул зубы. Еще дюйм, и он расплющит этого недомерка.
Кралевич качнулся на пятках.
— Что до моих кишок… — Он пожал плечами, надел пенсне и, вытащив из кармана шелковый платок, промокнул лоб. — Я — интеллектуальный говночист. Вы — неусвояемое. Вы подлежите экскреции.
Кралевич резко повернулся спиной к Нельсону, описав тросточкой дугу, раздвинул фалды и приподнял ногу, как будто собирается пукнуть. Нельсон попятился, обрушив полстеллажа книг. Кралевич снова развернулся и поднес физиономию к самому лицу Нельсона.
— ХА! — захохотал он, скаля зубы. — ХА!
Нельсона обдало запахом перца и чеснока. От боли в пальце его прошиб пот.
Кралевич нагнулся, тремя пальцами поднял книгу и повертел ее туда-сюда.
— Есть что-то во всех людях, — сказал он, покусывая губы, — что заставляет их ликовать при виде горящих книг.
— Какого рожна вам надо? — спросил Нельсон.
— Ставку! — Кралевич выпустил книгу, которая, упав на груду, соскользнула на ковер.
— Вы уже на ставке, — сказал Нельсон, сузив глаза.
— Для нее! — Кралевич выбросил вперед руку с тростью.
Нельсон вжался в стеллаж, новые книги посыпались на ковер. Палка прошла в дюйме от его лица. Он взглянул туда, куда указывала трость. Лотарингия Эльзас скромно стояла в проходе, похожая в люминесцентном свете на Венеру, встающую из вод. Она сжала руки перед грудью и поковыряла ковер носком черной туфли; затем потупилась и жеманно взглянула на Нельсона из-под густых бровей.
