На семисотой странице через один интервал Нельсон довел героя до четвертого курса, набрался храбрости и показал рукопись преподавателю литературного мастерства.

Уолтер Мидлист к сорока пяти годам окончательно разочаровался в жизни. Когда-то давным-давно его, начинающего писателя, прочили в новые Шервуды Андерсоны[17]. С тех пор он не написал ни строчки. Его отзыв на роман Нельсона был убийственно краток. Он бросил «кирпич» на стол и сказал:

— Ты что-то имеешь против пунктуации, дружок? Такое впечатление, что тебя ударили по голове «Авессаломом, Авессаломом!»[18]. Пора бы и повзрослеть.

В тот вечер Нельсон сжег рукопись по листочку в гостиной общежития, потом, как другие молодые люди, чьи литературные амбиции раздавил Мидлист, стал все свободное время пропадать у профессора. Каждый вечер Мидлист доставал из кармана и раздавал мастырки толщиной в палец. Развалившись в ногах у наставника, с расширенными зрачками, юные служители неудачи разносили в пух и прах всех публиковавшихся авторов, начиная с Джонатана Свифта. В отличие от прочих Нельсон прочел почти все книги-жертвы, но его способность цитировать на память имела успех, только если он цитировал с издевкой.

В конце концов Мидлист сел за распространение наркотиков и написал бестселлер о жизни в тюрьме («Новый Карил Чессман»[19], было написано на супере). Тем временем случай выхватил Нельсона из пучины отчаяния: на семинаре по литературной теории он, ссутулившись на задней парте, вяло оттарабанил «Полых людей»[20]. Согруппники пооткрывали рты, и что-то вроде гордости забрезжило у Нельсона сквозь уязвленное самолюбие и комплекс неполноценности. Однако профессор Галлагер, мрачный дядька с голосом, похожим на осипший гидрант, только нахмурился.

— Поговорим после звонка, — сказал он и, когда занятие кончилось, отвел Нельсона к себе в кабинет.

Нельсон еще раз прочел поэму, а профессор Галлагер сопел и тряс головой.

— Больше чувства! — рявкнул он. — Ты не «Желтые страницы» читаешь!

С третьей попытки Нельсон прочел так, как хотелось Галлагеру, вложив в строчку «Вот так и кончился мир» достаточно экзистенциального ужаса.

— Как, черт возьми, ты это запомнил? — спросил Галлагер, ласково глядя на него.

Нельсон смутился, но ему было приятно.

— Это дар, сынок. — Галлагер откинулся в кресле и сцепил толстые пальцы за головой. — Только мне плевать, сколько стихов ты знаешь на память. Если ты еще раз на моем семинаре прочтешь их без выражения, то получишь в лоб. — Он гоготнул. — У меня рука тяжелая!

Галлагер родился на ферме, прошел Вторую мировую войну и самостоятельно выбился от сохи в мир семиместных автомобилей и цветных телевизоров. Литературу он открыл после двадцати благодаря ветеранским льготам на учебу и питал к ней почти религиозный пиетет. Ученики Гальцион-колледжа в большинстве своем не собирались учиться дальше («Бараны, — рычал Галлагер, — тупые овцы»), и набрести на Нельсона было все равно что найти мальчонку, воспитанного волками. Отставной сержант Галлагер муштровал его, как в свое время новобранцев на Алеутских островах, и быстренько выбил анашистскую дурость. Дважды в неделю они занимались аналитическим прочтением[21], и Галлагер носил ему книги современных критиков: Лайонела Триллинга, Альфреда Кейзина и Ирвинга Хоу[22]. Он учил Нельсона просодии, ставя перед ним невыполнимые задачи. «Напиши мне секстину в стиле Эмили Дикинсон», просил он, чтобы посмотреть, как Нельсон объяснит, почему это невозможно. Иногда его беседы больше походили на зажигательный спич в клубе «Ротари».

— Мой старик был фермером, — говорил Галлагер. — Из книг он держал дома торговый каталог Сирса и Библию, да и ту брал лишь затем, чтобы стукнуть меня по башке. — Профессор подавался вперед, вперив в Нельсона пронзительный взгляд. — То, что у тебя тут, сынок, — он постукивал Нельсона по широкому лбу, — это сокровище.

В Нельсоне Галлагер обрел идеального сына, который читал все рекомендованные книги и смеялся всем его шуткам. Бывший сержант вновь разбудил в ученике страсть к литературе и заразил его честолюбием: Нельсон должен был сделать ту самую научную карьеру, которую не сделал Галлагер. В начале гражданской войны Хорас Грили[23] воззвал: «Иди на Запад, молодой человек»; в отеческом исполнении Галлагера это звучало: «Иди в Магистратуру, молодой человек».

И Нельсон послал заявления в Гарвард, Йель, Принстон, во все крупные университеты Среднего Запада и Калифорнии, а профессор Галлагер дал ему блестящую характеристику. Однако, хотя в дерзанье цель, никто не говорил, что эта цель достижима. Престижные университеты отказали Нельсону или поставили его в очередь, так что ему пришлось удовольствоваться скромным учебным заведением в Индиане, где литературу преподавали по новейшей программе. Галлагер, скрывая разочарование, утешал Нельсона.

— В научном мире человека ценят по заслугам, — сказал он, — а не по тому, где он учился. — И добавил, хлопнув Нельсона по спине: — Р. П. Блекмюр[24] даже колледжа не окончил!

Лето после колледжа Нельсон провел в Майтеге, крася дома и воображая, какими будут следующие несколько лет в его жизни. Галлагер в самых радужных тонах расписал ему собственные годы в магистратуре: он жил в жестяной армейской времянке, писал диссертацию на ломберном столике в одном углу комнаты, пока его жена и дети смотрели «Ваше лучшее шоу» в другом. На прощание он подарил Нельсону томик Аристотеля в супере. «Хорошая основа для твоего будущего семинара по теории литературы», — сказал Галлагер, и Нельсон, пропахший олифой, за лето прочел Аристотеля от корки до корки.

Однако на первом же семинаре по теории литературы преподаватель — долговязый, без единого волоса, в очках с тонюсенькой оправой и пиджаке «в елочку» поверх белой водолазки — взял двумя пальцами Аристотеля в бумажной обложке и поджег его зажигалкой. Затем без единого слова бросил книгу в мусорную корзинку и смотрел, как она горит, а когда Нельсон хотел открыть окно, чтобы выпустить дым, резко повернулся к нему и рявкнул: «Сидеть!»

— Я хочу, чтобы вы нанюхались этого дыма, — объявил профессор с легким, по всей видимости французским, акцентом. — Чтобы он пошел у вас из ушей.

К концу семестра вы будете чувствовать этот запах даже во сне; он станет для вас таким же привычным, как вонь ваших бледных смердящих тел.

Нельсону подумалось, что для сентябрьского утра в Индиане это сказано чересчур сильно.

— Для некоторых из вас, — продолжал профессор, — я стану интеллектуальным террористом, бьющим безжалостно, — при этих словах он замахнулся на девушку в первом ряду, которая съежилась и прижала к груди тетрадку, — и внезапно по самым основаниям того, чем вы привыкли дорожить. Однако для тех, кому достанет силы и смирения отдаться моей воле, я стану партизанским вожаком. Я буду учить вас, муштровать, вести к подвигам. Иные падут в пути… — Он пригвоздил Нельсона взглядом; глаза его, увеличенные толстенными стеклами очков, грозно сверкали. — Но лучших я поведу в горы и оттуда — на пылающие города.

Он поднял мусорную корзину. Аристотель еще тлел.

— Это лишь первый шаг. Мы должны разрушить теорию литературы, чтобы ее спасти.

Так Нельсон узнал, что никто больше не занимается аналитическим прочтением. Профессор называл себя Жан-Клод Эванжелин, но даже коллеги не знали, откуда он родом. Им было довольно того, что он окончил Коллеж де Франс. Его единственная работа «Le Mortifications»[25], такая же заумная и невразумительная, как сам профессор, сопровождалась загадочным посвящением «Ма belle guerriиre!»[26]. Он прекрасно говорил по-английски, но вот был ли он французом? бельгийцем? квебекцем? Коллеги, завидовавшие его мрачной харизме и гипнотической власти над студентами, за глаза передразнивали акцент и звали его Пепе Лепью, как скунса из мультика.