На следующий день я испытала новое разочарование, увидев, сколь бедны были Ольга и Георгий, и поняв, что стану для них лишь обузой, сопряжённой с лишними тратами. Пусть поначалу я и могла платить за себя сама, но было ясно, что те скромные деньги, которые у меня ещё оставались, очень скоро закончатся и что, не найди я срочно хоть какую-то работу, мне придётся сесть им на шею. Эта мысль была просто невыносима, однако в то же время я так устала, так безнадёжно устала после всего, что мне пришлось пережить за последние восемь лет войны и революции, что сама перспектива незамедлительного погружения с головой в трудовую деятельность приводила меня в ужас. Конечно же, я и подумать не могла о том, чтобы занять их спальню больше чем на одну ночь, и в тот же день пустилась на поиски жилья. К счастью, Миллингтоны предложили разместить меня в своём коттедже, предоставив мне крошечную мансарду за пятнадцать шиллингов в неделю, включая завтрак. Ужинать я должна была у сестры, и таким образом моя новая жизнь в Англии была как-то налажена.

Вскоре я всё-таки начала искать работу, но в тот период, зимой 1922-23-го годов, это было чрезвычайно сложно сделать, поскольку, во-первых, была высокая безработица и среди самих англичан, да к тому же большое число русских эмигрантов, прибывших задолго до меня, имело право на приоритетное трудоустройство. Мало-помалу я впала в глубокую депрессию: в моей коморке было холодно и сыро, мои сбережения таяли, я не могла найти возможность их пополнить. И я не только рисковала в скором времени стать нахлебницей сестры, но даже и не могла надеяться скопить нужную сумму, чтобы поехать к своей маленькой дочурке, жившей тогда вместе с бабушкой (матерью моего бывшего мужа) на юге Франции, куда они бежали из России в 1917-ом году. В течение пяти лет я не знала, жива она или нет, а потом, добравшись до Англии и услышав, что с ней всё в порядке, не имела ни единого шанса к ней отправиться! Пребывая в полном отчаянии, вот что я записала в своём дневнике 22 ноября 1922-го года:

"Я снова пишу, потому что, когда я пишу, я не чувствую себя такой несчастной. А я очень несчастна, отчаянно и безысходно. Всё так безнадёжно, и я постоянно спрашиваю себя: почему я всё ещё жива, и для чего мне вообще жить?

Но, похоже, на эти вопросы нет ответов. Те, кого я любила больше всего, мертвы; я потеряла всех и вся, но зачем-то продолжаю тянуть свой век. Мои дни пусты, мо́зглы и тоскливы, будто и моя жизнь тоже умерла. Так какой же смысл существовать подобным образом, и что ждёт меня в будущем? Одиночество, бедность, страданье, болезнь, богадельня? О, если б я только могла покончить со всем этим! Я так надеялась найти здесь покой как для тела, так и для души и суметь забыть прошлое. Но эта надежда обернулась всего лишь мечтой, которой никогда не суждено было сбыться, растаявшим в воздухе замком в Испании. Здесь, как и в России, ровно те же мелкие заботы о хлебе насущном и работе, которую так трудно найти. Все мои деньги истрачены, и придётся занять три фунта у Ольги, которая и сама на мели … А что потом? Брать взаймы снова и снова 'ад инфи́нитум'14? Нет, это не выход – лучше смерть. Я хочу научиться печатать на пишущей машинке, но найду ли я тогда, куда устроиться, коли тут миллионы безработных? А без денег как я могу поехать к Марии и привезти её сюда? Даже если б я наскребла достаточно средств на дорогу, то как я могу просить её разделить со мной такую бедность? Зачем я вообще уехала из России? Было бы намного лучше остаться – ведь, по крайней мере, там я смогла бы найти какую-то работу в своём госпитале, либо же АРА15, возможно, предложила бы мне место переводчицы или специалистки в составе её медицинского персонала. И опять же, даже в той убогой комнате, которую я снимала, у меня была своя мебель, свои вещи … во всяком случае, я спала в своей постели, а если бы заболела, то пошла бы в свой госпиталь, где знакомые врачи и медсёстры вылечили бы меня бесплатно, тогда как тут даже страшно представить, что будет, доведись мне захворать. Либо Ольге придётся оплачивать мои расходы, либо я получу лишь благотворительную помощь, что предоставляют нищим пациентам. Всё это похоже на ночной кошмар. Как бы я хотела никогда не уезжать из России!

Кто бы мог подумать, что здесь меня ждут те же проблемы, если не бо́льшие, что и там? Мне так же зябко в этой узенькой конурке, частенько я так же голодна, а что касается моей одежды – что ж, надо ещё поискать того, кто выглядел бы более потрёпанным. Надо же, лишь совсем недавно я с нетерпением предвкушала, что облачусь в совершенно новые наряды, и злорадствовала при мысли, что тут же выброшу все эти убогие тряпки. Какая ирония судьбы и какое разочарование! Но жизнь, как видится, полна ими. Конечно, Ольга и Георгий весьма милы и добры ко мне, но мысль о том, что приходится быть для них обузой, страшит меня, и потом, как говорил Тургенев: 'Нет ничего печальнее, чем сидеть на краю чужого гнезда'. Когда я с ними, я вовсю стараюсь быть весёлой, а оставаясь одна, всё время плачу, хотя и понимаю, что слёзы делу не помогут".

"Я не могу прозреть своё будущее, – написала я через пару дней. – Я слепа, слепа, и единственное, что помогает, – это запомненные с детства слова: 'Я поведу слепых дорогою, которой они не знают, неизвестными путями буду вести их; мрак сделаю светом пред ними, и кривые пути – прямыми: вот что Я сделаю для них и не оставлю их'16".

Исподволь мои чувства стали представлять собой странную смесь. Я любила Лондон и Голдерс-Грин, наслаждалась долгими прогулками, осмотром достопримечательностей, читала всё, что попадалось под руку, про Англию, дабы как можно больше проникнуться местной атмосферой, и была рада общению с сестрой после стольких лет в разлуке. С другой же стороны, тот факт, что у меня не имелось ни денег, ни работы, и это вынуждало занимать у Ольги, что я не могла навестить свою маленькую дочь, что я была скудно одетой и частенько замёрзшей и голодной, заставлял меня ужасно страдать. В общем, полная сумятица ощущений, когда в одну минуту я с восторгом наслаждалась чем-то типично английским, а в следующую затягивала потуже пояс, покупая булочку, дабы притупить чувства голода. После почти пятилетнего острого недоедания в России мой организм, видимо, внезапно стал нуждаться в большем количестве пищи, и завтраки Миллингтонов вкупе с ужинами Ольги, хотя и были бы для меня достаточными в обычных обстоятельствах, судя по всему, не были в состоянии удовлетворить эту возросшую потребность.

Фотография графа Георгия Павловича Беннигсена в форме рядового Англо-Карельского легиона и его жены Ольги Владимировны Скарятиной (Лондон, 1919-й год).

Вскоре после своего приезда я попала на аудиенцию к вдовствующей российской императрице Марии, жившей в ту пору со своей сестрой, королевой Александрой, в Мальборо-хаус17. Мои отец и мать были всю свою жизнь, со времён их юности, глубоко преданы императрице, прибывшей тогда в Россию в качестве царевны, и я знала, что они одобрили бы мой порыв немедленно поехать и повидаться с нею. Кроме того, как бывшая фрейлина, я считала своим долгом попросить о встрече и поэтому написала об этом её придворной даме – графине Менгден. В назначенный день я, не имея никаких обновок, как могла, почистила свою старую одежду и отправилась в Мальборо-хаус, попутно прихватив с собой авоську, поскольку намеревалась купить немного еды на обратном пути. Однако сразу по выходу из метро я наткнулась на киоск с весьма заманчиво выглядевшими овощами и яблоками по удивительно низкой цене и, не желая упускать такую возможность, купила всего понемногу, позже с полной авоськой продолжив свой путь ко дворцу. Дойдя до ворот Мальборо-хаус, я была остановлена импозантного вида охранником, спросившим, кто я такая, куда направляюсь и кому именно намереваюсь нанести визит.