Это грустная, но вдохновляющая история. Рассказ о скитаниях любого храброго духом человека вдохновляет. Однако тягостно читать о грубости и приземлённости некоторых наших соотечественников и соотечественниц, предстающих в неприглядном свете перед беспристрастным взором обездоленной странницы. Возникает вопрос: верно ли мы поступили, заменив традиционную аристократию по рождению аристократией лишь по богатству? Тем более что нынче представляется весьма вероятным, что аристократия нуворишей не сможет наслаждаться богатством настолько долго, чтобы приобрести долженствующие сопутствовать ему эстетику и утончённость.

При прочтении этих мемуаров в голову приходит ещё одна тревожная мысль. Однажды мадам Скарятина была столь разгневана жестокостью своей работодательницы, что на мгновение прониклась большевистским мировоззрением. А до этого её встреча в поезде с советскими представителями показала ей, что существуют здравомыслящие и воспитанные люди, которые решили связать свою судьбу с новым режимом в России. Каким бы немыслимым это ни казалось старой русской аристократии, но если бы революционные преобразования произошли спокойно, медленно и мирно, разве не смогли бы гуманитарии прежнего режима помочь новой власти и избежать случившихся вместо этого кровавых беспорядков, хаоса и жестокости? Здесь есть чему поучиться американцам, если они надумают усвоить этот урок". (Люси Темплтон, Ноксвилл Ньюс Сентинел, 24/04/1932)

"Данный том является естественным продолжением, преподанным издателями как 'живой документ о надежде и возможностях, кои Америка всегда предлагала людям, бегущим от тирании'.

Нанятая богатой и донельзя чванливой американкой выдающейся непривлекательности обучать её и её детей французскому языку, Ирина Скарятина в течение первых двенадцати месяцев своего пребывания в этой свободной стране получила крайне мало возможностей из тех, на которые могла бы рассчитывать. Она бежала от одной тирании, порождённой общественным строем, чтобы оказаться жертвой другой – индивидуалистической, столь же удручающей, если не столь же гибельной. Одиночество русской тюрьмы, где она и другие дворяне – её товарищи по несчастью – отсчитывали часы до того мига, когда их вызовут из камер на расстрел, было немногим хуже одиночества тех дней в Америке, где, подавленная пренебрежением своей работодательницы и чуждостью окружения, она находила отраду в рёве локомотива, под колёсами коего, как утешала она себя, всегда можно обрести освобождение.

Она рисует наглядную, не вызывающую особой симпатии картину семейства, в котором впервые познакомилась с американской жизнью и обычаями, не претендуя на то, чтобы считать её характерной, но в гротескных нелепостях невольно видишь карикатуру на вполне определённый американский типаж … Вся история, начиная с отъезда изгнанницы из России и заканчивая её браком с отставным офицером ВМФ США, подтверждает вывод о том, что, хотя может закончиться старый мир и начаться новый, боль и разочарование являются общими чертами обоих". (Ньюс энд Обсёрвер, 24/04/1932)

"Это полная сплетен, до некоторой степени ехидная книга. Возможно, графиня была сама виновата в том, что её не везде принимали радушно, и потому она прибегла к такому способу расквитаться. Мы понимаем, что там, в Авроре (в своей книге она называет городок 'Рассветом'), хорошие люди будут невероятно злы из-за того, что она о них написала. Их выставили столь грубыми и скверными, будто это местечко просто кишит придурками, похожими на Шика Сейла2 …

Если не обращать внимания на язвительность книги, то она занятна как описание переживаний особы, уехавшей жить в чужую страну, её столкновений с обычаями и языком, а также формирования нового круга её друзей. Ирина Скарятина, графиня Келлер, нынче стала просто миссис Виктор Блейксли из Сент-Джонс, Пенсильвания, а это значит, что несмотря на несчастливые месяцы в Авроре, ей, похоже, вполне по душе Америка, чтобы остаться здесь, а не возвращаться в Европу". (Декейтер Дэйли Ревью, 03/07/1932)

Что ж, очень многогранный, местами – в части социальной сатиры / язвительности – необычайно созвучный как восхвалениям, так и порицаниям, которые мне посчастливилось в своё время прочитать в отношении произведений всё того же Зощенко, получился обзор, и сложно было бы добавить к нему что-то ещё. Остаётся передать слово само́й Ирине.

Ирина Скарятина посвятила свой второй роман "A World Begins" ("Мир начинается"), опубликованный в США в 1932-ом году (на большей части которого основана эта книга), своему американскому мужу, отставному офицеру ВМС США, мистеру Виктору Франклину Блейксли, и я с удовольствием к ней присоединяюсь.

Фотография Ирины Скарятиной и Виктора Блейксли из статьи в газете Питтсбург Пресс от 09/10/1933.

(написано к первому роману в 1931-ом году)

Несмотря на то, что по рождению я русская и в моих венах не течёт никакой иной крови, не считая пары капель, унаследованных от далёкого татарского предка, по мужу я американка и живу в этой стране уже без малого восемь лет. Обе мои жизни так разительно отличаются друг от друга, что порой меня охватывает почти мистическое чувство, что я пришла на свет дважды: сперва в России – там я умерла, была предана земле и теперь покоюсь с миром на нашем тихом деревенском кладбище, – ныне же здесь, в Америке, где я, переродившись, живу вновь, наделённая сверхъестественным даром помнить всё, что произошло в моём прошлом воплощении. И хотя за минувшие годы я не так уж состарилась, из-за этой странной двойственности бытия я иногда чувствую себя древней старухой, слишком умудрённой житейским опытом. Когда мне случается сравнивать оба моих существования, пропасть различий между ними потрясает.

Богатство семьи, в которой я родилась, не было нажито трудом моих родителей или их родителей, так как принадлежало нашему роду веками и потому воспринималось нами как должное – разумеется, с должным пиететом – и нечто такое же прочное и незыблемое, как сама Семья, как старинная усадьба или та сокровищница семейных реликвий, которую передают из поколения в поколение.

Все, кто в России принадлежал к определённому кругу, знали примерные суммы доходов друг друга, и, за редким исключением, мало что могло повлиять на эти доходы коренным образом. Казалось очень естественным слышать, как люди вокруг говорили: "Когда такой-то женится, он будет иметь столько-то в год", – ведь всем было известно, сколько землевладений и усадеб принадлежит его родителям и какой образ жизни те ведут. Редко, очень редко мы могли стать свидетелями крушения огромного состояния в силу чрезвычайных обстоятельств, но то было событие столь необычайное, что производило эффект грома среди ясного неба, оставаясь главным предметом обсуждений ещё долгое время. В основном же мы чувствовали себя в полной безопасности, и выражение "Ах, он владеет целым состоянием!" можно было услышать на каждом шагу.

Ребёнком я часто гуляла с мамой в окрестностях нашего поместья, и та любила приговаривать: "Посмотри на этот дуб – ему две сотни лет, он помнит ещё Петра Великого", или "Видишь этот овраг? Он здесь со времён разбойника Кудеяра3", или "Эта аллея была высажена твоим прадедом, а вон то дерево – твоим отцом", – и так до тех пор, пока я мало-помалу не прониклась чувством, что всё, меня окружавшее, такое же древнее, как сам Род. И это касалось всех аспектов нашей жизни. Церковь? "И врата ада не одолеют её!"4 Царь? "Боже, храни его, дабы он правил нами вечно!" Наши дома? Словно гнёзда могучих орлов, которые никому не под силу разорить! Так была воспитана я и почти все девочки моего поколения и сословия. Когда мы подросли, стало ясно, что грядут большие перемены, но в годы нашего детства мы знали лишь это чувство величия и защищённости. А затем пришла Революция, и всё, что нас приучили считать незыблемым, непоколебимым, было уничтожено в два счёта. Самодержавие, царь, усадьбы, дома, наше наследие – всё было сметено, и те из нас, кому посчастливилось уцелеть, были оставлены прозябать в нищете и беспомощности на обломках цивилизации, что некогда звалась Российской империей. Разбросанные по миру, мы делали всё возможное, дабы приспособиться к этой новой реальности, и тот, кто никогда не переживал подобного, будет не в силах понять, каково это – полностью изменить прежний уклад, забыть всё, чему тебя учили, и выучиться всему заново.