– И в чем же заключается подлость госпожи Влакис? – лениво спросила я. Я вот тоже устала. Сперва даже не заметила насколько, я сейчас почувствовала как сильно. Особенное пакостное состояние, знакомое только слабосилкам: отданные в поезде до последней капли силы восстанавливались теперь тоже по капле. Под грудью чувствовалась холодная пустота, будто я проглотила колючую горькую льдину, руки и ноги ломило, а тело отзывалось противной выматывающей слабостью. Да и пользу сна на полу в багажном отделении я переоценила. Хотя десять лет назад и под кустом умудрялась великолепно выспаться. Старею, не иначе… Немедленно захотелось покряхтеть, растирая поясницу, и прошамкать, прищелкивая вставной челюстью: «Третий дён суставы крутить, не инако – к дождю!» Даже жалко на минутку стало, что челюсть натуральная.

Инспектор поглядел с сомнением, решая, стоит ли вступать в беседу с подозрительной мной, но ценное собственное мнение распирало, отчаянно желая выйти в мир.

– Она не выполнила свой долг и не желает принимать последствия! – отчеканил он.

– Долг – это родить сына? – уточнила я – разговор поддерживать надо, а то ведь засну.

– Безусловно! Она лишила супруга возможности оставить след в потомстве, и что же? Не просто осталась в его доме, но по-прежнему ведет себя как хозяйка. Бедный муж даже коляской по своему усмотрению распорядиться не может! – инспектор стукнул кулаком по бортику той самой коляски.

У меня создалось впечатление, что распоряжаться там пытается даже не муж, а кузен жены, ну а в действительности кто знает, чужая семья – потемки, да и не мое дело. Хотя Анита мне симпатична.

– Госпожа Влакис не родила сына… четырех дочерей я так понимаю, мы не считаем… – я потёрла глаза в надежде разогнать дремоту.

– Девчонки! – инспектор отмел их легким взмахом руки.

– Господин Влакис взял вторую жену, та ему сына родила, и он того… наследил… в потомстве, – инспектор поджал губы – что-то в моей формулировке ему не понравилось – но кивнул. – А коляска причем?

– При том, что младшая госпожа Влакис, вот эта вот Анита! Имеет теперь в доме даже больше власти, чем раньше! А если ей осмеливаются возражать, сразу же предлагает господину Влакису выгнать ее из дома! И все это – из-за нелепого указа о возврате приданого! У нее уже и опись есть, что она заберет! У законника лежит! Там и конный завод, и дом и… даже эта вот коляска! – он снова стукнул по ни в чем не повинному бортику. – Вот как, скажите, как? – он повернулся к командору. – Как могли господа из Имперского Совета согласиться на подобную ересь? Они же мужчины!

– Так они ж старые все! – хмыкнула я.

– Причем тут возраст?

– Им уже самим не жениться, им дочерей замуж выдавать, а то и внучек, – дремотное состояние и не думало отступать. – Если б у вас была дочь, вы б хотели, чтоб какой-то совершенно посторонний мужчина жил за ее деньги? А у нас на юге еще и содержал другую женщину и ее ребенка?

– У меня дочерей нет. Я, к счастью, вообще не женат, – оскорбленно процедил инспектор.

– Сами, добровольно, отказались оставлять свой след в потомстве? – я одобрительно покивала. – Очень, очень взвешенное решение…

Его губы сжались в тонкую злую нитку.

– Сейчас вообще указ о раздельном имуществе супругов готовится, – решил поддержать разговор северянин.

– Как это? – инспектор подпрыгнул на сидении так, что меня чуть за борт коляски не выкинуло, пришлось за бортик схватиться.

– Я не большой знаток законов, но вроде бы все, что было у любого из супругов до брака, в браке остается в их собственности. Приданое, например, остается женщине и после свадьбы.

– То есть, та же госпожа Влакис вовсе не должна будет передавать управление своим конным заводом мужу? – инспектор глядел на северянина в священном ужасе.

– А она передавала? – искренне удивился командор. – Ох ты! Теперь я понял, почему она все договоры на поставку лошадей в гарнизон, с собой забирала, а потом присылала с курьером уже подписанные! Их подписывал муж! А я-то все гадал, что за странный южный обычай: в храм она их носит, на удачу, что ли? У нас на севере женщины всегда имуществом владели, вот я и не думал…

– Поэтому вы так и живете! – огрызнулся инспектор.

Лицо северянина словно оледенело:

– Что именно вас смущает в жизни севера империи, инспектор? Уж не то ли, что даже деньги на строительство вот этой дороги ваше герцогство заняло у нас?

Коляска подпрыгнула на выбоине так, что у меня лязгнули зубы.

– Извиняюсь, что лезу в господский разговор, лорд гарнизон-командор, только дюже любопытно: много заняли-то? – извернулся на облучке кучер.

– Изрядно.

– Значит, покрали половину, – заключил кучер, – ну и как тут коляску-то сбережешь: то рессора полетит, то вовсе колесо пополам треснет.

Нас тряхнуло снова.

Я потянулась к локтю кучера, показывая на уходящую в сторону от основной дороги узкую колею. И тихо шепнула:

– По этой дороге тоже можно доехать, она получше будет…

Кучер кивнул и аккуратно выбрал вожжи, уводя коляску с главной дороги.

– Юг так обнищал из-за войны! – увлеченно продолжал инспектор.

– Юг. Обнищал. Из-за войны… – повторил северянин, а я приготовилась вытолкнуть инспектора из коляски, если северянин кинется его убивать.

Наступление алеманцев удалось остановить только через неполный год от начала войны. За это время они взяли весь север, половину центральных провинций и вышли на окраины степей. Еще почти год их выбивали с занятых позиций, и только на третий они покатились обратно в Алеманию, цепляясь за каждую пядь земли и яростно огрызаясь. Центр империи и даже степи сильно пострадали, а вот север… На севере не осталось городов – только руины, на севере не осталось лесов – только поля черной золы, схваченные коркой не тающего даже летом льда. На севере не осталось семьи без покойника. Погибшие в уличных боях, загнанные алеманскими егерями в лесах, сгоревшие во взрывах и задохнувшиеся под руинами, расстрелянные, повешенные, замерзшие насмерть, умершие от голода…

– До нас, конечно, враг не дошел, – инспектор все-таки слегка смутился. – Так он и до столицы не дошел, а кто после войны там дело открыл, два года без налогов получили! А из Юга всю войну только и знали, что соки тянуть! Нам, чтоб вы знали, во время войны тоже нелегко пришлось.

– И какая у вас была дневная норма? – поинтересовалась я.

– Дневная… что? – растерялся инспектор.

– Норма. Еды. Хлеба обычно, больше-то все равно ничего не оставалось.

– Двадцать унций, верно? – криво усмехнулся командор.

– Пока двадцать было, еще ничего, справлялись. Перед нашим «Большим прорывом» стало десять – все шло на армию, – покачала головой я. – А бомбардировки усилились… Помню, с юга дирижабль с фруктами пришел, мы ребят-магов, которые на крышах защиту держали, как раз соками… – я покосилась на Барраку, – …и отпаивали. Жевать они не могли, от перерасхода сил зубы выпадали. А выжимки детям растаскивали, сосать. У моей соседки трое было: у них такие мордахи удивленные стали, когда им апельсиновый жмых сунули… они за два года и забыли, что такое фрукты, маленькие ведь… пальцы облизывали… А мы с соседкой только нюхали: запах был такой, что голова кружилась! Она еще все плакала и бормотала: хорошо, что Юг есть, хорошо, что хоть там по-людски живут…

На инспектора было занятно смотреть: наверное, так бы выглядел ученый-астроном, если б ему не просто сказали, что земля плоская и стоит на слонах, но еще и познакомили с человеком, который лично спускался с края на веревке – слонов брюквой кормить.

– Выжили? – спросил командор.

– Только дети. Соседка задохнулась под завалом на следующий день. Я на работе была, старшие дети в школе, а младшего она в окно выбросить успела, – равнодушно ответила я. – В этом году старший в училище механики поступает. Как военный сирота имеет право на дополнительные баллы – что, конечно, уменьшает шансы талантливых южных юношей, – покивала я инспектору.