В мае 1940 года Германия напала на Францию и нанесла ей поражение так быстро, что это потрясло не только ее союзника, Англию, но и Советский Союз, который был союзником Германии. В июне 1940 года под предлогом «провокаций» со стороны Прибалтийских государств Советский Союз отправил полумиллионную армию, чтобы оккупировать эти три маленькие страны и включить их в состав Советского Союза. Финляндия (которая до революции также входила в состав Российской империи) благодаря своей неуступчивости и военной доблести избежала этой участи. Ответственным за советизацию Эстонии был назначен Жданов, а два заместителя Молотова на посту наркома иностранных дел, Владимир Деканозов и Андрей Вышинский (прокурор на московских показательных процессах), отвечали за Литву и Латвию.
На западе Гитлеру оставалось еще расправиться с Великобританией. В ноябре 1940 года Молотов с большой помпой совершил поездку в Берлин, чтобы обсудить предложение Риббентропа о присоединении Советского Союза к Трехстороннему пакту, который незадолго до этого подписали Германия, Япония и Италия. Сталин отверг это предложение как уловку с целью втянуть Советский Союз в войну с Великобританией, а этого он хотел меньше всего, но Молотов, возможно, был немного более открыт для этой идеи[459]. Он стал осваиваться в дипломатии, по крайней мере, в его версии дипломатии. Позже он не без удовлетворения описал свои разговоры с Риббентропом: «Он — свое, я — свое. Начал нервничать. Я — настойчиво, в общем, я его допек»[460]. Одной из причин нервозности Риббентропа могло быть то, что они в это время укрывались в подвале от британской бомбардировки. Как гласит история, на заверения Риббентропа, что англичане уже почти побеждены, Молотов холодно спросил, почему в таком случае они находятся в убежище и чьи это бомбы падают[461]. У Молотова была встреча с Гитлером, и он с интересом заметил, что Гитлер пытался его «сагитировать» (то есть Гитлер, в отличие от самого Молотова, не вел себя как упрямый реалист), что он явно был «однобокий очень, националист крайний, шовинист, который ослеплен идеями»[462]. Этот прямой контакт с Гитлером и растущий апломб в отношениях с немцами повысили статус Молотова в глазах Сталина и команды и завоевали уважение Сталина. По крайней мере, в этот период Сталин оценил Молотова как эксперта по внешней политике.[463]
Для Запада Вторая мировая война началась в сентябре 1939 года, когда Великобритания и Франция после оккупации Польши объявили Германии войну. Советский Союз еще не воевал, но международная обстановка была главной заботой его лидеров. В результате пакта Молотова — Риббентропа у страны появились новые границы для демаркации и пограничные зоны для мониторинга, новые территории, где надо было ввести советские учреждения, разместить беженцев из Западной Польши, переселить крестьян для укрепления пограничных зон, где нужно было перевести промышленность на военное производство и организовать воинский призыв. Это больше не походило на задачи мирного времени.
(Одной из проблемных сфер, занимавших Сталина, была авиационная промышленность, ключевой сектор советского военного производства, где производственные показатели отставали. Наркомом авиационной промышленности был Михаил Каганович, старший брат Лазаря, и Сталину стало ясно, что он не справляется с этой работой. Он насмехался над Михаилом за то, что тот называл нос истребителя «мордочкой»: «Что он понимает в авиации? — издевкой говорил Сталин. — Сколько лет живет в России, а по-русски как следует говорить не научился!»[464] Берия, который дружил с Михаилом, хотя Лазаря терпеть не мог, утверждал, что защищал Михаила в Политбюро, когда его критиковали за низкие показатели авиационной промышленности, но это не помешало его ведомству внутренних дел возбудить против Михаила дело — как против вредителя и немецкого шпиона. Михаил покончил с собой в середине 1941 года, после встречи, на которой эти обвинения были выдвинуты. (После смерти Сталина в 1953 году Михаил Каганович был одним из первых, кого Берия посмертно реабилитировал, — примерно за месяц до того, как сам Берия был арестован своими коллегами, в том числе Лазарем Кагановичем, и расстрелян.)[465]
Падение Михаила происходило на глазах у его преемника, авиаконструктора Александра Яковлева, представителя новой когорты, которая после репрессий заполняла освободившиеся места в правительстве, на партийной, военной и дипломатической работе. Это было редкое явление (как правило, в 1937 или 1938 году старый начальник становился жертвой чистки до того, как появлялся его окончательный преемник), еще более редким случаем было то, что Яковлев оставил воспоминания об этом. Он и его молодые коллеги, в основном в возрасте около тридцати лет, разделяли презрение Сталина к пятидесятилетнему Михаилу Кагановичу, считая его грубым, невежественным, состарившимся революционером с идишским акцентом, который не должен отвечать за техническое министерство. В коротком промежутке между Большим террором и войной все члены команды были заняты отбором лучших молодых людей, часто взятых непосредственно из инженерной школы или аспирантуры, для обучения в качестве руководителей управлений и заместителей наркомов. Их взлеты бывали головокружительными: Алексей Косыгин стал советским наркомом через четыре года после окончания инженерной школы, в возрасте тридцати пяти лет, а затем во время войны был членом Государственного комитета обороны[466]; Андрею Громыко было тридцать три года, и он окончил экономический факультет только за три года до того, как стал главой американской коллегии в Наркомате иностранных дел; через год или около того, когда он немного подучил английский, его отправили в Вашингтон в качестве второго лица в советском посольстве, а в тридцать четыре года он стал послом[467]. Появление новой когорты было источником гордости, особенно для Сталина и Молотова; и Сталин, который, казалось, всегда находил время для своих протеже, таких как Яковлев, завоевал их благоговейную любовь и уважение. С этими молодыми людьми он проявлял себя с лучшей стороны — мудрый, доброжелательный, готовый пошутить или сказать пару дружеских слов, чтобы ободрить их, и впечатляюще хорошо информированный об их сфере деятельности[468].
Согласно сталинскому сценарию, у Советского Союза должно было быть в запасе как минимум несколько лет, чтобы восстановить полную боевую готовность, но Гитлер решил иначе. Операция «Барбаросса» была подготовлена, и 22 июня 1941 года, нарушив договор, Германия предприняла массированный удар по западной границе Советского Союза.
Сказать, что Сталин, Молотов и команда были застигнуты врасплох этим нападением, было бы не совсем точно, поскольку весь смысл советской политики в течение последних двух лет состоял в подготовке к войне на западе. Но абсолютно верно, что Сталин просчитался, отказываясь верить сообщениям разведки о неминуемом нападении и отчаянно пытаясь избежать провокации, которую, по его мнению, немцы могли использовать в качестве предлога. Сталин и Молотов были убеждены, что Гитлер не рискнет напасть на Советский Союз до того, как справится с Британией[469]. Нет никаких сведений о каких-либо разногласиях в команде, хотя впоследствии Микоян утверждал, что лично у него был менее оптимистичный взгляд на намерения Германии[470]. В записке, написанной в начале июня, Берия, казалось, стремился подчеркнуть, что именно Сталин мудро определил, что в этом году нападения не будет, несмотря на многочисленные настойчивые предупреждения, которые Берия получал и передавал[471]. По словам генерала Жукова, Молотов и Каганович были полностью согласны со Сталиным в этом вопросе, но Жданов выразил сомнение: «Он неизменно говорил о немцах очень резко и утверждал, что Гитлеру нельзя верить ни в чем»[472]. Жданову не повезло, война застала его в Сочи, куда он только что прибыл на отдых с семьей, и ему пришлось развернуться и возвращаться обратно[473].
