Этот успех был тем более примечательным, если вспомнить то чувство неполноценности, которое Сталин и остальная часть команды испытывали в первые годы, когда имели дело с иностранцами. Разговаривая в 1931 году с немецким писателем Эмилем Людвигом, Сталин наилучшим образом высказался об этом, признав, что «те из нас, которые не жили долго за границей [до революции], кое-что потеряли», но, с другой стороны, они «имели возможность принести больше пользы для революции, чем находившиеся за границей эмигранты»[259]. По сравнению со своими политическими противниками-космополитами 1920-х годов сталинская команда состояла из провинциалов, которые никогда не жили в Европе и не знали иностранных языков. Сталин совершил короткие поездки в Стокгольм и Лондон на партийные съезды в 1906 и 1907 годах (они проводились за границей из-за того, что партия была в подполье), к последней поездке он добавил неделю в Париже; а в 1912 году провел десять дней в Кракове с Лениным и Крупской, а также ненадолго посетил Вену, где останавливался у Трояновских. Он пытался, хотя и без особого успеха, выучить немецкий, французский и английский, не говоря уже об эсперанто, находясь в тюрьме и в ссылке до 1917 года, но его немецкий, как и немецкий Молотова, был недостаточно хорош, чтобы говорить или понимать без переводчика[260]. Молотов до революции никогда не был за границей, и его единственной поездкой в Европу до конца 1930-х годов был короткий визит в Италию, когда его жена проходила там курс лечения. Он был потрясен, когда в конце 1920-х годов Сталин настоял, чтобы он взял на себя руководство Коминтерном, которым ранее руководили космополиты Зиновьев и Бухарин. Он всегда чувствовал себя неловко, даже после того, как в течение 1940-х и 1950-х годов был министром иностранных дел СССР[261]. «Какой я дипломат? — говорил он своему интервьюеру Феликсу Чуеву в 1970-х годах. — Я не владею ни одним языком иностранным. <…> Прочитать по-немецки, по-французски и кое-что понять в разговоре я мог, но самому отвечать уже трудно <…>. Это был мой главный недостаток для дипломатии»[262].

Точно так же и Каганович не имел опыта работы за границей и не знал иностранных языков, за исключением, возможно, небольшого знакомства с польским языком в юности, когда он жил в многонациональной черте оседлости. Микоян никогда не бывал за границей с конца 1920-х годов и не говорил на иностранных языках. То же самое относится и к Ворошилову, Кирову и Куйбышеву, хотя у Куйбышева, возможно, были некоторые школьные знания немецкого. Орджоникидзе провел пару месяцев в Париже в 1912 году, но не говорил по-французски, хотя, возможно, знал немного персидский после года революции в Иране в 1909–1910 годах. Рабочий Рудзутак, не имевший опыта жизни в Европе, был исключением среди членов команды, так как очень усердно работал над изучением французского языка в тюрьме и пытался переводить с листа (но свободно владевший несколькими языками Троцкий смеялся над его ошибками)[263].

В отношении команды к Западу в 1920-х годах главными мотивами были страх и подозрение. Это было основано на опыте иностранного вмешательства в годы Гражданской войны, сознании «капиталистического окружения» и возобновившихся опасениях иностранного военного вторжения в конце 1920-х годов. Опасения шпионажа были постоянными, возможно, из-за повсеместного присутствия иностранных шпионов в Петрограде и Москве в первые годы после революции, хотя к концу десятилетия их число значительно сократилось. Шпионские страхи накалялись до предела — как в случае паники по поводу польского шпионажа на Украине во время голода — всякий раз, когда политическая напряженность была высокой[264]. Серия показательных судебных процессов над «буржуазными специалистами» в конце 1920-х и 1930-х годов драматизировала представления о вражде капитализма, при этом указывали конкретно на Великобританию (которую всегда подозревали в том, что она находится в центре паутины международного заговора против Советского Союза) и на Францию[265]. Опасения надвигающегося иностранного вторжения, возможно, были преувеличены для внутреннего потребления в конце 1920-х годов, но когда в 1931 году японцы вторглись в Маньчжурию, а в 1933 году Гитлер пришел к власти в Германии, они приобрели реальное содержание.

При Сталине Советский Союз закрыл свои границы, чтобы не допускать шпионов и не выпускать местных жителей. Взаимодействие с Западом и поездки туда стали прерогативой касты дипломатов, которая вплоть до репрессий конца 1930-х годов в основном состояла из бывших эмигрантов — старых большевиков (многие из них также бывшие оппозиционеры), хорошо владевших иностранными языками. Поездки на немецкие или швейцарские курорты для лечения стали очень важной привилегией политической и культурной элиты, но такие поездки должны были быть одобрены специальной комиссией ЦК. Интересно, что сами члены Политбюро, хотя они часто болели, редко выезжали за границу для лечения или по любой другой причине, хотя иногда это делали их жены (в том числе жена Сталина, инкогнито). Микоян был единственным членом Политбюро, совершившим длительную командировку за границу в 1930-х годах[266].

Одной из опасностей Европы было эмигрантское сообщество, его социалистическое крыло было хорошо осведомлено о слухах, касающихся происходившего в верхах советского общества, и это не могло не раздражать. Меньшевик Борис Николаевский, который был женат на родственнице Рыкова и издавал в Берлине журнал «Социалистический вестник», был настроен очень агрессивно. В 1936 году он опубликовал «Письмо старого большевика», это была его собственная работа, но она основывалась на беседах с Бухариным и другими, хотя прямо собеседники Николаевского там не упоминались[267]. Другой большой угрозой в глазах Сталина, его команды и секретных служб был высланный Троцкий и его последователи. Хотя сам Троцкий находился в Стамбуле, а не в Западной Европе, куда он хотел бы попасть, у него были небольшие, но активные группы последователей во всех крупных европейских странах, они были постоянным раздражающим фактором для всех местных коммунистических партий. Но что особенно возмущало Сталина и Коминтерн, Троцкий создал конкурирующую организацию — IV Интернационал.

Когда члены команды думали о европейской политике, в том числе о политике в области культуры, они никогда не забывали о Троцком. Каганович в 1934 году со знанием дела писал Сталину по поводу планировавшейся международной конференции против фашизма и войны, что, возможно, в ней будут участвуют троцкисты. В тот раз Сталина это не особенно взволновало, он ответил, что это не проблема, надо просто их не пускать на конференцию. Но в целом Сталина, который читал все, что Троцкий писал в эмиграции, всю критику своего правления, больше всего беспокоил именно Троцкий. После высылки Троцкого в 1929 году советская иностранная разведка следила за его семьей, включая его сына Льва Седова, который жил в Париже и помогал отцу заниматься европейскими делами до своей загадочной смерти в 1938 году, но только во время Гражданской войны в Испании, когда советская разведка и троцкисты вступили в прямое противостояние, дело дошло до кровавой развязки. Считается, что в 1939 году Сталин сказал Берии, что «Троцкий должен быть устранен в течение года, прежде чем разразится неминуемая война. Без устранения Троцкого, как показывает испанский опыт, мы не можем быть уверены, в случае нападения империалистов на Советский Союз, в поддержке наших союзников по международному коммунистическому движению». Сталин добавил, что «в троцкистском движении нет важных политических фигур, кроме самого Троцкого. Если с Троцким будет покончено, то угроза Коминтерну будет устранена». В следующем году этот смертный приговор был приведен в исполнение[268].