Между Сталиным и его женой были моменты любви и доверия, но их становилось все меньше. Их отношения долгое время были неустойчивыми из-за его занятости и ее ревности. Она редко сопровождала его в ежегодных поездках на юг, и их переписка, когда он отсутствовал, была скудной, а со стороны Надежды холодной и враждебной. В 1926 году она была беременна вторым ребенком и в письме к своей невестке ясно дала понять, что меньше всего тогда хотела еще одного ребенка, связывающего ее со Сталиным и домашними обязанностями[202]. После рождения Светланы Надежда, по-видимому, пыталась уйти от Сталина: взяв с собой двух маленьких детей, она отправилась в Ленинград (где жили ее родители), надеясь найти там работу и начать новую жизнь, но ее убедили вернуться. Этому частично способствовала жена Томского Мария, действовавшая по просьбе Сталина. В последние годы жизни у Надежды было слабое здоровье, как психическое, так и физическое. Учеба в Промышленной академии должна была открыть для нее новые возможности, но на деле она увеличивала психологическое напряжение, так как это были годы сельскохозяйственного кризиса — академия была полна правых, которые не одобряли политику Сталина. То, что она узнавала от своих сокурсников об оппозиции, арестах и ситуации в деревне, а также преследование Бухарина, который был ей другом, несомненно, усилило ее критическое отношение к мужу, хотя она держала это все при себе, и поэтому трудно найти достоверные сведения о ее политических взглядах. Ее дочь Светлана позже вспомнила, как няня говорила ей, что Надежду раздражали визиты ее матери и сестры Анны, «они были чрезвычайно открытые, откровенные — что на уме, то и на языке», и ждали и от нее открытости[203].

Последней каплей стала вечеринка в квартире Ворошиловых в Кремле. Сталин начал флиртовать с кем-то — по воспоминаниям Молотова, это была нарядная жена генерала Егорова, — и Надежда в ярости ушла. Полина Жемчужина пошла за ней, они обошли Кремль, пока она, казалось, не успокоилась и не пошла домой спать. Но когда она оказалась дома, одна, ее страдания, очевидно, вспыхнули с новой силой, и она застрелилась из небольшого пистолета, который брат Павел привез ей в качестве сувенира из Берлина. Это случилось 9 ноября 1932 года. Ее мотивы и даже тот факт, что это было самоубийство, ничем не подтверждаются; известно, что никакой записки она не оставила. Хотя сразу пошли слухи о том, что ее убил Сталин, тем не менее никаких доказательств этому нет, и поведение семьи и соратников после того, как ее тело было обнаружено на следующее утро, позволяет предположить, что все они полагали, что это самоубийство. Шестилетняя Светлана не знала, что произошло, но вспомнила, как дядя Клим (Ворошилов) вывел ее и Васю на прогулку в то утро, а дома все было очень странно и все плакали[204].

О реакции Сталина сообщают по-разному, но, очевидно, что там было и горе, и чувство вины и предательства[205]. Спустя долгое время Молотов сообщил, что слышал, как Сталин бормотал у могилы: «Я не уберег ее», — нехарактерная для Сталина сентиментальность, но и для Молотова это также было нехарактерно, так что, возможно, он, действительно, так сказал[206]. Светлана вспоминала, что долгое время отец был выведен из равновесия, не хотел говорить о матери и, казалось, воспринимал ее смерть как враждебный акт (последнее, возможно, она поняла задним числом, так как о том, что это было самоубийство, узнала, уже когда была почти взрослой)[207]. Сам Сталин признавал: «После кончины Нади, конечно, тяжела моя личная жизнь. Но ничего, мужественный человек должен остаться всегда мужественным»[208]. Поскольку он написал это спустя более года в письме к своей матери, с которой не поддерживал близких отношений, это мало что говорит нам о его подлинных чувствах.

В политической культуре, где не принято было публично обсуждать частную жизнь лидеров, не было прецедентов публичных объявлений о такой смерти, все прошло с удивительной открытостью. В уведомлении Центрального комитета о ее смерти в «Правде» сказано, что Надежда Аллилуева была «активным и преданным членом партии» и студенткой Индустриальной академии, которая умерла «неожиданно». Это могло означать внезапную болезнь, несчастный случай или самоубийство, но высокопоставленные партийные чиновники, по крайней мере, в Москве, официально сообщили, что это самоубийство. Слухи распространялись, несмотря ни на что: в Промышленной академии сокурсники Надежды говорили, что Сталин застрелил ее из ревности или из-за политических разногласий[209]. Похороны в 11:00 утра 11 ноября на Новодевичьем кладбище были открыты для публики, и кадры документальной съемки показывают невыразительного Сталина и дерзкого Ворошилова, стоящих у открытого гроба, а мимо проходят обычные люди, в основном молодые женщины. Крестный отец Надежды Енукидзе возглавил похоронную комиссию, в которую вошла Дора Хазан, жена члена Политбюро, которая была подругой и сокурсницей Надежды; речь произнес Каганович[210]. Это был беспрецедентный шаг, который никогда больше не повторился: некролог был подписан членами Политбюро и их женами, хотя, поскольку не все жены использовали фамилии своих мужей, общественность не воспринимала их именно как жен. Из жен некролог подписали Екатерина Ворошилова, Полина Жемчужина (Молотова), Зинаида Орджоникидзе, Дора Хазан (Андреева), Мария Каганович, Ашхен Микоян и Татьяна Постышева; подпись последней — своего рода аномалия, поскольку муж Татьяны Павел (также подписавший) был секретарем ЦК, но не членом Политбюро. Некролог был единственным местом, где Надю называли «женой, близким другом и верным помощником товарища Сталина»[211].

Смерть Надежды Аллилуевой ознаменовала для команды конец хороших времен, о которых так жалела жена Ворошилова. Следующий год был ужасным и для партии, и для страны. Ежегодная борьба с крестьянами за заготовки зерна, которая шла с начала коллективизации, осенью 1932 года достигла особого напряжения. Массовые аресты и высылки, неумение многих новых колхозов организовать дело, бегство недовольных крестьян — все это привело к тому, что урожай, который по погодным условиям обещал быть хорошим, оказался посредственным. Во время поездки по Северному Кавказу и Украине Ворошилов был поражен, когда увидел, что поля заросли сорняками, а крестьяне работали без всякого энтузиазма. «Не знаю, что предпринять, чтобы заставить народ по-другому, но-нашему, по-социалистическому относиться к делу», — писал он Сталину, с грустью признаваясь, что у него «болит душа» от того, что он увидел[212].

У Сталина была своя версия происходящего. Крестьяне, как он считал, устраивали итальянскую забастовку, тем самым бросая политический вызов режиму. Этот вызов был тем более опасным, что избегал открытого восстания. После смерти жены в его комментариях о ситуации на селе в течение нескольких недель отчетливо усиливается нотка паранойи. Что касается Украины, то неспособность крестьян сдавать хлеб, предполагаемый голод и бегство голодающих из пострадавшей сельской местности были работой польских шпионов, проникающих через границу. Сталин был вне себя от того, что коммунисты на Украине смотрели на это иначе, чем он (хотя на самом деле мало кто осмеливался открыто выражать свое несогласие), и злился на украинских лидеров Косиора и Чубаря[213].

«Дела на Украине из рук вон плохи», — писал он Кагановичу, но имел в виду не голодающих крестьян. Плохи были партийные начальники: районные комитеты говорили, что задания по сбору зерна были нереалистичными (очевидно, корыстная ложь), плохи были советские органы, плохо ГПУ. Польские агенты проникли в украинскую компартию, а также отправляли своих агентов в украинскую деревню: «Если не возьмемся теперь же за выправление положения на Украине, Украину можем потерять. Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Редене [начальник украинской милиции] или Косиор»[214]. Летом 1932 года Сталин заявил Кагановичу и Молотову, что Украине требуется новое руководство. Однако он, как обычно, подошел к делу осторожно, возможно, опасаясь противодействовать полумиллионной украинской партийной организации[215]. В 1934 году Чубарь был переведен в Москву в качестве одного из заместителей Молотова во главе правительства, но хотя для Косиора и предусматривалось подобное почетное изгнание в столицу, он фактически оставался первым секретарем Компартии Украины до Большого террора (что не означает, что Сталин забыл о своем недовольстве его работой)[216]. Для наведения порядка в республике Сталин послал Павла Постышева, чтобы тот был его глазами и ушами на Украине. Формально Постышев был подчиненным Косиора — вторым секретарем украинской партии, но чаще действовал там в качестве руководителя.