Все это было должным образом отмечено Каменевым и напечатано его секретарями для переда-чи Зиновьеву. Как и следовало ожидать Бухарину, учитывая его замечания по поводу слежки, вскоре этот отчет был в руках у Сталина, и он сразу же дал его прочитать Рыкову, который был потрясен глупостью Бухарина, — через несколько месяцев этот отчет оказался в руках запрещенной троцкистской оппозиции, которая распространила его через свое подполье. Это было вынесено на обсуждение и осуждение на совместном заседании ЦК и ЦКК партии в апреле 1929 года.

Сталин был в ярости, когда до него дошли новости об этом предательстве. В рукописной записке, которую он передал Бухарину на пленуме ЦК в апреле 1929 года, он сердито (все еще обращаясь на «ты») писал: «Ты меня не заставишь молчать или прятать свое мнение… Будет ли когда-либо положен конец нападкам на меня?»[133] Бухарин мог выступить с аналогичной жалобой: ведь с точки зрения любого другого, кроме Сталина, преследовали именно его. Говорят, что Бухарин был шокирован, когда Сталин публично отверг их дружбу, заявив, что «личный момент есть мелочь, а на мелочах не стоит останавливаться[134]. Мы [он и Бухарин], вчера еще личные друзья, теперь расходимся с ним в политике»[135]. Этот разрыв не должен был быть сюрпризом. Мало того что Бухарин фактически предал Сталина как лично, так и политически, но заявление Сталина о том, что личные связи это «мелочь» было аксиомой для большевиков, да и вообще всех революционеров в России, еще с XIX века. Когда Сталин сказал: «У нас не семейный кружок, не артель личных друзей, а политическая партия рабочего класса», он говорил что-то совершенно очевидное и безупречное с точки зрения партии, но это не значит, что он сказал всю правду о своих чувствах по этому поводу[136]. Эта команда действительно была «артелью личных друзей», и, между прочим, Сталин только что услышал, что один из этих друзей утверждал, что ненавидит его и считает его руководство катастрофическим, в то время как другие, включая Кирова, к которому Сталин был особенно привязан, и его старые друзья Орджоникидзе и Ворошилов, по слухам, придерживались сходного мнения.

Бухарин удивительно медленно осознал неизбежность катастрофы, которую он сам спровоцировал, но определенно заметил, что полупубличная кампания против него, организованная Молотовым, ведет к подрыву его влияния в Коминтерне, вызывая нападки на его труды по экономике и наказания его молодых учеников[137]. Одним из обвинений, выдвинутых против него, было то, что он был лицемером, который публично поддерживал политику коллективизации партии, но фактически выступал против нее. Это, конечно, было правдой, но таковы правила игры: как только решение принято внутри Политбюро, все члены должны были публично поддержать его. Альтернатива состояла в том, чтобы заявить вслух о несогласии и, таким образом, начать фракционную борьбу, как это сделали левые. Но Бухарин и его союзники отчаянно пытались избежать всего, что могло бы быть истолковано как фракционная деятельность: они полагали, что Сталин пытается изобразить их как раскольников, как он ранее сделал с левыми. «Вы новой оппозиции не получите!» — кричал Бухарин Сталину на апрельском пленуме 1929 года. «Вы ее иметь не будете! И ни один из нас никакой „новой" или „новейшей" оппозиции возглавлять не будет!»[138] В статье «Записки экономиста», опубликованной в «Правде» [139], Бухарин выступил с эзоповской критикой политики индустриализации, нарушив тем самым правила. Он надеялся, что это нарушение было незначительным и что его можно будет не признавать. Кстати, он также был вовлечен в публичное одобрение политики, против которой выступал в частном порядке, и, что еще более неловко, в публичное осуждение неназванных злодеев, которые пытались подорвать эту политику. Это была провальная позиция, и Сталин с Молотовым с радостью воспользовались конфузом Бухарина.

В соответствии со сталинским принципом дозирования, трое правых были сняты со своих постов постепенно и по отдельности, но задолго до их окончательного исключения команде было ясно, что это скоро произойдет. «Надо прогнать <…> Рыкова и его компанию, — писал Сталин Молотову осенью 1929 года. — Но это пока между нами» (курсив в оригинале)[140]. Бухарин был формально отстранен от должности главного редактора «Правды» в июне 1929 года и от руководства Коминтерном месяц спустя, но фактически он чувствовал себя подавленным и не собирался работать ни в одном из этих мест с тех пор, как вернулся в том году из отпуска. Таким образом, его можно было легко обвинить в том, что он расслабился из-за задетого самолюбия[141]. Точно так же Томский перестал ходить на работу в свой профсоюзный кабинет после того, как в качестве сторожевого пса туда направили Кагановича, и в июне 1929 года Томского окончательно сместили. Рыков, более осторожный и ловкий, чем двое других, продолжал работать в качестве главы правительства, но сталинцы предприняли меры, чтобы он ничего не мог сделать на этом посту. В канун нового года, в декабре 1929-го, все трое предприняли последнюю попытку примирения, они неожиданно пришли к Сталину домой рано утром с бутылкой грузинского вина. Но было слишком поздно[142]. Их не выгнали с позором — как левых, которые фактически не организовали ничего, даже отдаленно похожего на фракцию; а затем одного за другим исключили из Политбюро — Томского в июле 1929 года, Бухарина четыре месяца спустя и Рыкова в декабре 1930 года. После смещения с поста главы правительства в конце 1930 года Рыков получил второстепенную должность наркома связи, а Бухарин и Томский заняли третьестепенные посты в управлении экономикой.[143]

На ранних этапах расставания с правыми команда или, по крайней мере, некоторые из ее членов были склонны надеяться на примирение. «Рыкова, Томского, Бухарина и даже Зиновьева и Каменева мы честно не хотели отсекать», — вспоминает Микоян, не уточняя, кто именно «мы»[144]. Молотов, как обычно, решительно поддерживал Сталина и в его отсутствие следил за надежностью остальной команды. В августе 1928 года он сообщил Сталину о «наших друзьях, склонных к панике», и, похоже, ожидал, что некоторых из этих «маятников от политики» — возможно, большую группу, чем этих троих, впавших в немилость, — из команды придется исключить[145]. Сталин боялся, что Микоян и Куйбышев могут поддаться влиянию Томского, поэтому написал Куйбышеву, что Томский «злой человек и не всегда чистоплотный», который, несмотря на дружеские отношения, «собирается обидеть тебя»[146]. Молотов, как вспоминал позднее Каганович, говорил о Бухарине, что он «лиса хитрая; это Шуйский нашего времени» (намекая на князя Василия Шуйского, участника событий Смутного времени XVII века)[147].

Орджоникидзе, никогда не любивший порывать с друзьями, поначалу был категорически против любых дальнейших расколов в руководстве. «Я глубоко убежден, что изживем все», — сказал он Рыкову осенью 1928 года, обращаясь к нему на «ты». Он был уверен, что между группой Рыкова и остальной командой не было принципиальных разногласий, просто всех взволновала прошлогодняя проблема с хлебозаготовками. Он умолял Рыкова сделать все возможное, чтобы добиться примирения между Бухариным и Сталиным (хотя знал достаточно об их отчуждении, чтобы понять, что это будет трудно), и любой ценой избегал конфликтов по политическим вопросам. Изгнание Рыкова, Бухарина и Томского из команды было бы «смешно», «безумно»[148]. Месяц спустя он с радостью писал Ворошилову, что «Миша [Томский]… вел себя весьма дипломатично», но выразил недовольство по поводу скрытой критики политики Политбюро, которую Бухарин опубликовал в «Записках экономиста»: «Это плохо со статьей Бухарина. Бедному Бухарину очень тяжело на заседаниях. Он не должен был писать такую статью. Вы читали ее? Это довольно запутанно: Бухарчик не посмел выйти и открыто сказать, что он хотел сказать в этой статье, и поэтому сделал шаг как влево, так и вправо; в результате все недовольны».