[32] Седакова О. Opus incertum // Знамя. 2011. № 7.
[33] О совместном бытии слов у Ольги Седаковой см. выше.
[34] Ведь мы приветствуем, когда выходим из привычного, домашнего на порог, встречая гостя. Вместе с гостем мы и дома и не дома… Вот так, на пороге, приветствуя, и стоят стихи Ольги Седаковой.
[35] Мы хотели бы здесь только затронуть тему «улыбки» у Ольги Седаковой, тему «юмора», легкого смеха, который чувствуется во многих ее стихах и скрыто, как сила, присутствует — в каждом. Эта тема — на будущее, как и тема «тьмы и света», «земли и Бога», которых мы только коснулись, говоря о «ласточке».
[36] Федье Ф. Голос друга. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. См.: https://olgasedakova.com/126/790
[37] См.: Седакова О. Путешествие с закрытыми глазами. Письма о Рембрандте. М.: Арт-Волхонка, 2021.
[38] Седакова О. Там же. С. 69.
[39] Об Алексии см. «Возвращение» из книги «Старые песни». Но можно сказать, что мыслью об Алексии, человеке Божием, пронизана вся трактовка темы «лишения и нищеты», о которой мы уже упоминали. Это очень важное житие для понимания сетки понятий и типе формотворчества у Ольги Седаковой.
[40] Седакова О. Гермес. Невидимая сторона классики // Седакова О. Т. 4: Moralia. С. 125.
[41] См. об этом, например, «Морализм искусства, или О зле посредственности» и «Пустота: кризис прямого продолжения. Конец быстрых решений» (Седакова О. Т. 4: Moralia. С. 254–271, 478–493). Но главная ее работа на эту тему — «Апология разума» (Jaromir Hladik press, 2019).
[42] См. в этом смысле замечательную «этическую» статью о положении посттоталитарного сознания, высказанном в формуле: «Нет худа без добра. О некоторых особенностях отношения к злу в русской традиции» (Седакова О. Т. 4: Moralia. С. 430–453).
[43] «Власть счастья» (Там же. С. 271–284).
[44] В частной беседе Ольга Седакова говорила, что из имеющих опыт лагерей самые главные те, кто не относился к статистическому большинству. Большинство ведет себя согласно условиям «мертвого мира», но самое интересное — то меньшинство, которое умеет вести линию жизни. Как учительница в Терезине, которая до последнего преподавала детям рисование и ушла с ними в печь.
[45] Ср. знаменитый последний афоризм «Логико-философского трактата» Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать».
Труд поэта. Словарь
(Ольга Седакова. Трудные места из богослужения)
Мы познакомились в 90-е, когда я вошла в семинар по поэтике, который Ольга Седакова вела в МГУ на кафедре теории мировой культуры. С ее «Словарем трудных мест из богослужения» [1] знакомство произошло позже. Хотя он идет еще из 80-х и составлялся, по признанию автора, для верующих, наше поколение столкнулось с ним на другом историческом фоне. Он пришел на волне словарного усилия времени — поменять язык, сдвинуть смыслы слов. Это усилие было повсеместным. Оно сказывалось в переводе множества терминов, в появлении целых ареалов нового опыта, где все предметы и понятия не были поименованы по-русски, его можно найти и в художественных переводах, которые как будто лишались гладкого, отработанного советской школой варианта языка. «Советская» агальма больше не работала. Казалось, и ощущение было стойким, русский язык упустил что-то за ХХ век, на нем не записалось то, что записало себя в недрах и идиомах других — немецкого и французского прежде всего. И если уж переводить, то делать это надо, разрывая штампы, выявляя корневую глубину, ибо только так можно высечь иную, более чистую смысловую искру. 90-е — это взрыхленная почва, это неудобный проход по территории, это поиск, и желание, и страшная необходимость изменения во всем. «Словарь» Седаковой не уточнял что-то, чего мы раньше не знали, его эффект был другим: он работал с нашими привычными идеями, это были поиск и разведка «капитала», спрятанного внутри нас самих, попытка поднять новую картину мира, которая бы встала за русским языком, за нашим новым стилем общения и говорения.
«Словарь» Седаковой — это выращенные многослойным давлением филологии, библеистики, литературы, поэзии твердые кристаллы, сама структура которых подразумевает большую длительность существования. Он наращивался в течение 80-х, 90-х, нулевых и сейчас — еще одна откорректированная версия. Но кроме того, что это словарь, — это еще и «поэма», некий тип выхода за рамки жанра: для того, чтобы стать поэмой, этому словарю ничего не нужно делать.
Кризис будущего — это обычно кризис связи с истоком. Обретенное будущее — возобновление связи, переживаемое как культурная константа. И за эту связь с праистоком обычно отвечают… шаманы, поэты, пророки. В разных культурах по-разному. Вот и сейчас в «Словаре» Седаковой нам предлагается обновить те понятия, которым вновь грозит истощение и лишение сил. Однако, как и любую модерную поэму, этот словарь надо уметь читать. А читать — значит отправлять себя в плавание, отдавать себя игре сил, не зная, что в итоге выйдет. Я предлагаю некоторые правила чтения — из тех, что испытала на себе.
В том возрасте, когда мы прозреваем в Именах образ непознаваемого, который сами же в них вложили, они по-прежнему означают для нас и реальное место, тем самым заставляя нас приравнять одно к другому, — и вот в каком-нибудь городе мы ищем душу, а ее там нет и быть не может, но мы уже бессильны изгнать ее из имени этого места…
Марсель Пруст. Сторона Германтов [2]
Скромная, простая задача: взять слова из серии «ложных друзей переводчика», те, что при чтении церковнославянского текста богослужения кажутся нам понятными. Современный читатель образован и самостоятелен, и с тем, что ему откровенно неясно, легко справится. Но вот вопрос — что ты можешь сам? Сам ты полезешь в словарь — за точно незнакомым словом. Точно незнакомое — это «знак» того, что может стать знакомым. Но гораздо труднее работать с заведомо «понятным»: нужна наука само-недоверия, экспертиза сомнения, прозревающая невозможность ухватить истину в первом слое. Читаешь поэтическую строку или назидательное изречение и понимаешь, что ты не знаешь и не чувствуешь слов, не понимаешь, куда смотреть, а тот странный эффект, то впечатление, которое эти строки уже оказывают на тебя, раскапывать придется, как Шлиману — Трою, на одной вере, что она там есть. В церковнославянском языке — как в хорошем детективе — сомнение ценно там, где все выглядит гладко. И любая ясность — только повод для поиска сокрытого.
Ольга Седакова не затягивает с примером уже во вступительной статье. Она обращается к слову «непостоянный», по поводу которого у читателя точно не будет сомнений. В русском языке «непостоянный» значит «ветреный», «переменчивый», «неверный». Но как тогда расшифровать «непостоянно великолепие славы Твоея» (Пс. Сл. Повеч вел млв Манассии) из церковнославянского? Можно объяснить себе так: слава непостоянная, потому что я ее то вижу, то не вижу; дело раскрыто, пора идти дальше. А если так не делать? И сказать: за чистотой и прозрачностью вижу что-то, что не работает, и в чистой воде вижу что-то еще — подвижную белую складку, спину какой-то неизвестной рыбы. Смотрим в «Словарь»: церковнославянское «непостоянный» — перевод с греческого «астатос» — и в русском будет означать «тот, против кого нельзя устоять». Ольга Седакова как переводчик предлагает три русских эквивалента, трех претендентов на перевод: «невыносимый», «нестерпимый» и «неодолимый». Невыносимое величие, нестерпимое и… неодолимое. В ответ в голове вспыхивают картины. Если величие «нестерпимо», то перед глазами — падающие при фаворском свете ученики. Лучи света на иконах — как копья, что поражают драконов посильнее Георгия Победоносца. Если «невыносимо» — то вот уже святой Христофор несет младенца через реку, и ноша его с каждым шагом все тяжелее. А если «неодолимо» — Иаков, что вслепую борется с ангелом. Какое слово ни возьмешь, все подходит, каждое выйдет вперед и будет «полноправным представителем» греков и славян в стане русских. Так кто же, чей корень, чья семья войдет в богослужение? Все хороши, все равны как на подбор… И в то же время не равны. Каждое слово — любимое и единственное.
