Здесь я делаю паузу, потому что хочу вставить сюда собственную историю и рассказать вам об Удроге.

Этот юный варвар кое в чем путается, хотя другое представляет себе достаточно ясно.

Экономика Невериона переживала бурный рост благодаря некоторым событиям, из которых самым недавним стала отмена рабства малюткой-императрицей Инельго полдюжины лет назад. Люди из южных лесов, северных гор и пустынь запада, не боясь больше, что по дороге их схватят работорговцы, начали толпами приходить в города – а горожане, наделенные воображением и деньгами, внедряли в сельской глуши свои примитивные промышленные задумки. Движение из захолустья к центру и из центра к захолустью в считаные годы изменило неверионские понятия о центре и захолустье. Новые кривые дорожки, подобно трещинам между более устойчивыми частями общественного устройства, разбегались из портов вроде Колхари и Винелета до приморских рыбачьих деревушек и горняцких городков вроде Еноха и Кхахеша. Такая трещина порой проходила через какой-нибудь древний замок, оставленный владельцем на произвол призраков, богов и чудовищ, а позже занятый предприимчивым деятелем среднего класса.

Таких, как Удрог, трещины захватывали особенно часто.

Его история достаточно обычна. Отец погиб на охоте, когда мальчику было шесть, а хворая мать умерла от лихорадки, и года не протянув. Весь следующий год он был приемышем своего племени, и приходилось ему несладко.

Человек, кормивший его (не слишком сытно) на первых порах, бил мальчика и принуждал к плотским сношениям, а на ласку, могущую смягчить подобные муки, был куда как скуп. Он тоже вскоре умер; женщина, взявшая Удрога к себе после него, была добрая, но ей приходилось заботиться о многих других детишках, которых подкидывала ей многочисленная родня. Две старших девочки уводили Удрога в лес поиграть; они связывали друг друга, притворялись, что бьют, и этим игры не ограничивались – с девочками, видно, раньше проделывали то же, что и с ним. Но прежние мучения, став игрой, помогали детям рассеивать туман боли, заволакивавший – по крайней мере для Удрога – все их раннее детство. Он не противился девчонкам – наоборот, просил еще и еще. Может, других мальчишек тоже позвать?

К его десяти годам от племени осталась лишь треть того, что было всего четыре года назад. Произошло это потому, что деревня в пятидесяти стадиях к востоку от них после вложения северных денег разрослась и сделалась городом. Женщина, опекавшая Удрога, теперь жила с мужчиной, тоже по-своему добрым, но у него были свои дети.

Слишком много ртов – кому-то надо было уйти.

В тот или иной город.

В одном, как передавал знакомый приятеля, можно было найти работу.

Сможет ли мальчик добраться туда один? Сможет ли, нет ли, а делать нечего.

К двенадцати годам, проводя больше времени между городами, чем в них самих, Удрог определил пути, по которым ему предстояло странствовать до конца его дней.

Они сулили множество приключений, и мало кто из неверионцев видел столько земель, сколько они охватывали.

Удрог перемещался из захолустья в город, из пустыни в леса, от больших пивоварен к полям издольщиков и городским дубильным канавам. Он редко где-то задерживался и на жизнь зарабатывал не праведными трудами.

Среди взрослых, которых он ублажал (в подавляющем большинстве мужчин) – взрослых, не только мучающих детей, но и помогающих детям выжить (нетрудно быть добрым к тому, кто доставляет тебе удовольствие, а тем, кто не знал любви, довольно и доброты), – то и дело попадались такие, кто хотел надеть на него ошейник и посадить на цепь.

«Э, нет», – отвечал им Удрог.

И удивлялся, когда его «нет» принимали во внимание.

Но один клиент предложил обратное: «Надень цепь на меня самого!»

Тринадцатилетний Удрог согласился на это и обрел не менее жгучее, опустошающее наслаждение, чем его дрожащий, стонущий «раб». Три дня мальчик внушал себе, что он прирожденный «хозяин», – но желание, если, даже ребенком, видишь его вблизи, ясно показывает свои очертания.

Теперь Удрог уже не всегда отказывался, когда ему предлагали цепь. При встречах со спокойными, благоразумными дяденьками он все чаще сам просил связать его и побить.

Многие соглашались, и он получал наслаждение.

Он говорил себе, что это только игра. Но в его одинокой жизни, где и голодать, и воровать приходилось, где он нежданно видел добро от женщины, мотыжившей свой огород, и крестьянина, везшего кур на рынок (добрые люди встречались часто, но с тем же успехом его могли обругать, ударить, швырнуть в него камнем), только эта игра дарила ему хоть немного радости и хоть какую-то власть.

Юные существа, живущие в таких условиях, удивительно, даже трагически, быстро взрослеют (или развращаются, в зависимости от того, насколько мы ценим невинность и желаем ее). Но поражающие нас своей зрелостью дети столь же часто понятия не имеют о простейших социальных формах, лежащих за пределами их проторенных путей.

К четырнадцати годам Удрог понял, что для Невериона, совсем недавно очнувшегося от рабства, его желания куда как обычны. Следующий год его жизни, обогативший мальчика опытом, не всегда доступным людям гораздо взрослее его, мы не станем подробно рассматривать. Скажем лишь, что он, сливаясь со стволом дерева или пробираясь по городским переулкам прыжками, обличавшими в нем дикаря наряду со светлой кожей и желтыми волосами, достиг как в глуши, так и в городе определенной невидимости, защищавшей его от тех, кого возмущали его желания и его образ жизни.

Вот что произошло с ним недавно, еще больше его запутав.

У костра в лесу, к западу от прославленной крепости Элламон, он разделил трапезу с пузатым разбойником. Тот был исполосован кнутом, как раб или преступник, носил в ухе колышек, на руке у него недоставало одного пальца, на один глаз он ослеп после удара клинком – удар этот, помимо шрама через все лицо, наделил его непреходящей растерянностью. Рассказы о его похождениях и пугали, и забавляли Удрога. Малое время спустя он объявил себя Горжиком Освободителем, величайшим из министров ее величества и народным спасителем. Не хочет ли мальчик пожертвовать что-нибудь бывшим рабам, чтобы помочь им устроиться в новой жизни?

Об этом министре, бывшем одно время самым знаменитым человеком в Неверионе, Удрог, конечно, слышал. У него, по слухам, тоже был шрам на лице – или не хватало одного глаза?

Разбойнику, впрочем, он не особо верил и знал, что тот непременно ограбил бы его самого, будь при нем хоть какие-то деньги – хорошо, что с голого варвара ничего не возьмешь. Но и перечить ему не перечил: пусть себе плетет, что в лесу у него целое войско, готовое напасть по малейшему знаку своего предводителя. Видно же, что не в себе человек.

Доев зажаренное на палочке мясо, Удрог подумал, не предложить ли этому дядьке что-то взамен, но побоялся связываться с безумцем и попросту ушел в лес («Ты куда? Отлить, что ли? Давай скорей, я еще не все рассказал»), стащив мимоходом кувшин из повозки (разбойник из-за слепого глаза ничего не заметил).

В кувшине было крепкое пиво. Удрог выпил сколько мог, вылил остальное и засел в кустах последить за кривым: может, еще что-нибудь удастся украсть.

Пока он следил, на поляну въехали в повозке еще какие-то люди, сами сильно похожие на разбойников, и спросили кривого, можно ли подсесть к его костерку. Вскоре они заспорили, и кривой бросился к своему мулу, не иначе за оружием – но еще один пришлый, из засады, ударил ножом его самого и стал втыкать нож раз за разом.

Настоящее убийство, с восторгом и страхом говорил себе Удрог.

Иногда он видел последствия таких злодеяний и хвастался этим другим парням в городе, но видеть убийство воочию – дело иное.

Пока убийцы грабили повозку кривого, Удрог, у которого на смену хмелю пришла тошнота, ждал своего часа, чтобы забрать остатки – и тут услышал, что едет кто-то еще!

Грабители мигом улепетнули, и приехали новые, с охраной – купцы или путешественники. Увидев труп, они ужаснулись столь кровавому делу и стали вглядываться в лес – один стоял совсем рядом с Удрогом, ближе, чем нос от коленки. Парень боялся дохнуть. Поговорив меж собой о том, как стало опасно в Неверионе, купцы велели стражникам привязать тело к задку их повозки.