Высокий господин рядом заулюлюкал. Клич подхватили слуги и стражники с мечами и копьями. Я молчал, Намук и прочие рабы тоже. Одни из крикунов подбадривали Анурона, другие Варха, но я бы не стал кричать, даже если бы нам всем обещали свободу в обмен на победу нашего силача. Я – думаю, как и все мы – поддерживал его мысленно, вместе с ним скользил в грязи, охваченный ужасом, веря, что при малейшем проявлении силы он будет убит солдатом или самим Ануроном.

Анурон с широкой усмешкой отпустил Варха. Пока тот озирался, норовя, должно быть, сбежать, противник врезался в него, и оба упали в лужу. Они катались в грязи – сверху оказывался то один, то другой, но Варх по-прежнему только сдерживал Анурона, а тот знай молотил его кулаками, локтями, коленями.

Что, собственно, значило «если уложишь меня»? Анурон продолжал драться и лежа. Раньше я смотрел на происходящее как на спектакль из жизни знатных господ, но теперь понимал, что эти знатные господа вольны сделать с нами все, что им вздумается. Могут вызвать сюда, могут отправить назад. Могут говорить с нами как с равными, а в следующий миг обозвать болванами. Могут обласкать, а потом ударить или сделать калекой. Могут обещать нам свободу и ткнуть клинком в печень, когда мы обрадуемся. Вот что так испугало Варха и пугало нас всех. Он пытался встать, но Анурон схватил его за ногу и повалил снова. Я понимал, что при любом исходе – заслужит ли раб свободу, докажет ли господин свою доблесть в глазах избранницы – ни мне, ни другим рабам ничего хорошего ждать не следует.

Борьба продолжалось; взбаламученная лужа не отражала больше ни туч, ни деревьев.

В это мгновение дверца в карету госпожи Эзуллы открылась, и служанка, выглянув из нее, сбросила в грязь расписной куб. Кругом вопили еще пуще, но я смотрел только туда. На постамент сошла худенькая темнокожая женщина с короткими темными волосами, широко поставленными глазами, в белом платье до пят.

Анурон, увидев ее, ослабил хватку. Варх тут же отполз и встал, пошатываясь. Анурон, такой же голый и грязный, тоже поднялся, поклонился даме, снова ринулся на противника и засадил ему между ног коленом, одновременно грохнув по его плечам кулаками.

– Угггггггггг… – замычал раб и опять повалился, держась за пах. – Уггггггггггггг…

Стражники и слуги бурно рукоплескали.

– Вот что, видимо, значило «повалить».

«Видела? – крикнул, отдуваясь, Анурон госпоже Эзулле. – Я победил, Ветерок! Меня этому отец научил – действует безотказно! Хочешь, научу и тебя: женщине надо уметь защищать себя в наши странные и ужасные времена».

Граф Жью-Форси склонился над Вархом и взял его за плечо. Госпожа сошла со своего пьедестала, приблизилась к ним и присела рядом на корточки, испачкав свой белый подол.

Высокий господин тоже подошел к ним. Я не слышал их, но они явно жалели поверженного.

Меня это удивляло, Анурона тоже.

«Так и знал, Ветерок, что ты не усидишь в карете, когда мы начнем, – сказал он, упоенный своей победой. – Что скажешь о моем коронном приеме?»

«Пустомеля, – холодно ответила дама, – не мог бы ты, хотя бы из уважения ко мне и моему отцу, быть не таким надоедой? Право, терпения уже нет!»

«Надоедой?!» – Анурон скроил ту же гримасу, которую корчил перед слугами, и снова зашагал к лесу; к покрывавшей его грязи примешивалась толика крови.

Господа подозвали нас шестерых, желая знать, что думаем мы о состоянии Варха. Не помню уж, что мы там бормотали. Госпожа Эзулла, послав за тазом и полотенцами, смывала грязь с его лица и груди. Граф, заметно протрезвев (может, он притворялся пьяным только перед Намуком), велел принести из своего шатра закупоренный бронзовый кувшинчик с сильным и даже опасным питьем, без которого он никогда не отправляется в путешествие. Оно, по крайней мере, облегчит боль. (Питье и впрямь подействовало, но лишь через полчаса.) Раненого уложили на носилки; за один конец взялся солдат, за другой сам граф. Я, сомневаясь, что это ему под силу, хотел помочь, но граф, все еще благоухающий сидром, оттолкнул меня и прекрасно справился. Высокий господин говорил с дамой, положив руку ей на плечо: они волновались за Варха и гневались на Желудевую Башку.

Госпожа Эзулла послала трех слуг составить у шатра скамейки и переложить на них Врака. Мы, привыкшие спать на соломе, смотрели во все глаза, как они тащат тюфяки, подушки и коврики. Нам пора было возвращаться назад, но господа не знали, как еще заслужить наше прощение! Решили, что мы с Намуком останемся в лагере до утра, а после отведем Варха обратно – сейчас он идти не может. Остальных проводит солдат и объяснит, почему мы трое остались. Нас не накажут, господа обо всем позаботятся. На ночь нам предложили устроиться за шатром, где лежал усыпленный Варх. Настал час ужина, и нам принесли чуть не дюжину разных блюд – некоторые мы и есть-то боялись, не зная, что это. Я так не едал не только на руднике, но и дома в Колхари.

Когда совсем стемнело, высокий господин пришел посмотреть на Варха. Он вынес свою тарелку и сел, чтобы завершить трапезу вместе с нами. Варх уже пришел в себя и мог что-то вымолвить. Господин велел принести бульону, положил его голову себе на колени и стал кормить его с ложечки. Тот впервые после боя сумел улыбнуться, и его тут же вырвало прямо на доброго господина.

Брезгливый Намук отскочил, но молодой аристократ приказал только принести полотенца, чтобы обтереть себя и больного. Потом уложил его поудобнее, снова сел на его ложе и стал ужинать как ни в чем не бывало. Намук доедал на корточках, поставив тарелку наземь, я вспоминал, как ухаживала за мной в детстве мать, когда у меня рвота случалась. На руднике ни с кем так не цацкались, разве что давали больным работу полегче. Если же кто хворал тяжело, его оттаскивали подальше и предоставляли помирать с голоду – или стражник, наскучив его мольбами, приканчивал его в ту же ночь.

Высокий господин – я так и не узнал его имени и не помню, как называли его Ветерок или Жаба – стал расспрашивать нас о жизни на руднике и о том, как мы жили раньше. Он сказал, что раньше у его семьи было много рабов – в десять-двенадцать лет он видел, как они работают на полях, – но императрица рабства не одобряла; владеть рабами и торговать ими все еще считалось законным, однако его родители, перебравшись на север, распродали или освободили своих. Для всех четырех господ в караване, включая и Анурона, виденное нами сегодня было скорее детским воспоминанием. В ту ночь я впервые узнал, что, хотя государство все еще использует рабский труд в рудниках вроде нашего, при дворе рабов нет. Интерес доброго господина к нашей жизни был не менее искренним, чем его забота о Вархе, и мы, преодолевая неловкость и недоверие, отвечали ему все более открыто и честно. Я узнал о Намуке и Вархе, обретавшем понемногу дар речи, то, чего не знал раньше, – может, просто не додумался задать им те же вопросы. И они, несомненно, тоже узнали обо мне нечто новое, а мы втроем узнали о жизни неверионских аристократов такое, что могло нам привидеться только во сне. Не все узнанное нами было приятным. Мы с Намуком вспоминали свою свободу, рассказывали, как нас взяли в рабство. Господин слушал и улыбался, но порой хмурил брови и выказывал чисто господское непонимание. Мы, трое рабов – и он тоже, – начинали подозревать, что и лесная деревня Намука, и мой дом в гавани столь ему чужды, что для него мы оба пребываем где-то на самом дне. В конце концов он, смущенно улыбаясь, признался, что не видит особой разницы между такой свободой и рабством; не понимает, чем одно состояние предпочтительнее другого, но готов, пожалуй, поверить нам на слово.

Освобожденные или взбунтовавшиеся рабы часто говорят, что при разговоре с хозяином всегда что-то утаиваешь – всегда есть секрет, о котором ни один раб не скажет хозяину. Может, так оно и есть, когда их разделяют вражда, бунт, несправедливость, жестокость, но в целом это всего лишь сказка, которой утешают себя обездоленные. Конечно, весь этот день господа помыкали нами, как хотели, но когда один из них заговорил с нами по-человечески, что нам, скажи на милость, было скрывать? За Намука и Варха не поручусь, но у меня уж точно не осталось секретов: я лишился их, когда попал в рабство. Мы четверо, трое рабов и хозяин, говорили с полной честностью и невинностью, ничего не ведая о цепях, что держат нас вместе, и о цепях, что нас разделяют, – а небо темнело все больше, и ночь становилась все холоднее.