– Видел одного авильца на рынке – он говорит, что похоронная процессия дойдет сюда не позже чем через час. Что это у тебя?

– Да, – подхватила высокая женщина, хотя при муже она обычно молчала, – что это за пакость такая?

Кот вырвался, убежал, и всем стало видно, что девочка под ним прятала.

– Не знаю… я это в замке нашла.

– Дай-ка сюда. – Мужчина протянул руку. Сломанный замок лязгнул, железные полукружья распались.

– Видишь, оно сломалось, – сказала девочка.

– Где ты это взяла?

– Говорю же, в замке. Я там играла.

– Ничего такого там нет.

Старуха закончила ряд и подбила основу.

– Оттуда все подчистую вынесли, еще когда я мальчонкой был. Все как есть: сломанные рабские ошейники, диковинные двойные мечи, целые мешки детских мячиков, астролябии с незнакомыми звездами. Мы, взрослые и дети, всё прочесали, от подземелий до башен, крышу и ту осмотрели. Вынесли подальше и выкинули – в замке ты эту штуку найти никак не могла.

– Может, вы проглядели что, а она нашла, – не поднимая глаз от работы, сказала старуха. – С вас бы сталось.

– Нет, – твердо сказал мужчина. – Ничего мы не проглядели, всё вынесли. Ты, девочка, такие вещи не трогай. Они опасные, еще беду на тебя навлекут.

– Так он же сломанный, – не уступала девочка. – Ни на что не годится.

– Вот-вот. Думаешь, что они ни на что не годные, безобидные, и как раз беду наживешь. – Мужчина размахнулся и зашвырнул ошейник в кусты. Листья зашелестели от налетевшего ветра, девочка вздрогнула.

– Он правду говорит, – сказала высокая женщина. – Это тебе не игрушки, иди-ка и поработай…

Послышался стук копыт, и на тропе показалась статная кобылица в сбруе из плетеной кожи и кованой меди. Всадник был не простой офицер – таких доспехов местные жители еще не видали. За седлом у него висела кожаная котомка, плащ украшала богатая вышивка, из-под шлема виднелось лицо со шрамом. Мужчина и высокая женщина, оторопев, поднесли кулаки ко лбу и попятились – женщине, с блюдом и корзинкой, это было не просто.

Старуха продолжала ткать как ни в чем не бывало.

Девочка, не касаясь лба кулаком – ее этому не учили, – думала, как бы достать из кустов ошейник, чтоб никто не заметил.

Всадник ехал к Королевской дороге – эта тропка соединялась с ней через три четверти мили.

– Ну что, видали? Говорила я вам! – прошипела высокая женщина, пользуясь тем, что муж ее побежал вслед за всадником.

– Что видали-то? – спросила старуха.

– Да ладно тебе! – Женщина от возмущения чуть не рассыпала свои сушеные фрукты, но тут же и засмеялась, поняв, что старая шутит. – Это тот самый, про кого я вам говорила. Который был в замке. А теперь он едет на похороны, как я и сказала.

– Слышите, барабаны… – крикнул издали ее муж, но барабаны пока что били только в его воображении.

Челнок, мелькая между нитями, закончил еще один пестрый ряд.

– Ну что ж, – с удовлетворенной улыбкой сказала ткачиха, взяв бёрдо, – теперь в замке никого нет.

0.1 трупы на столах пересыпаны листьями красный свет лампы в руке вошедшего упал на лицо служителя.

– С вами ваш друг, господин?

лужица света между потолочными стропилами. Мужчина кивнул и прошел вперед лужица переместилась.

0.2 на Мосту Утраченных Желаний он

0.3 высокие шесты по обе стороны от двери таверны красные с синим тенты террасы у пруда под желтеющим облаком

1. Он был добродушней большинства тех, кто идет той же дорогой – предсказуемой в целом, хоть и с причудливыми поворотами.

Жизнь его не была счастливой.

Детство Клодон провел в деревне, изрезанной уходящими в пустыню оврагами, и почти всегда голодал. Он часто говорил (привирая), что самым счастливым его днем, три года спустя после смерти матери (ему тогда оставался месяц до шестнадцати лет), стал тот, когда он украл жареную козлятину – и бочонок рома, и кожаный кошель с девятью железными монетами, – со двора сборщика налогов, только что назначенного императорским таможенником. Его и трех его дружков поймали в оазисе под чахлыми пальмами, когда первые звезды проткнули небо, как ножи синюю ткань – к тому времени они упились до рвоты. А монеты остались в целости: где он их мог потратить в деревне, не выдав себя?

Пристав, его родич, привязал Клодона за руки к железному кольцу в углу житницы, и он стоял там – а порой и висел – три дня и три ночи. На четвертое утро пристав вернулся и, на глазах у кучки пришедшей поглазеть ребятни, отмерил ему шесть кнутов. Рубцы вздулись на спине и боках, как ужи. Отвязанный Клодон упал на закапанный кровью земляной пол, стиснув зубы от боли, ярости и полной потери сил. Мальчишки убежали, только две сопливые девчонки издали таращились на него.

На следующей неделе он то и дело принимался плакать, когда кто-то из мальчишек пялился на него. Больше всего его задевало то, что наказали его одного, а трех других отпустили; старейшины, не слушая его оправданий, чуть ли не вопреки деревенским обычаям припомнили ему все, что он творил раньше. Припомнили, что он много раз брал почитай что силой полоумную девку с заячьей губой, жившую на околице с теткой – эта потаскушка как раз родила то ли от него, то ли от кого-то еще, – и приписали ему с десяток краж, в одной из которых он точно был не повинен. Ее совершил Имрог, кузнечный подмастерье, и промолчал, когда все в деревне подумали на Клодона. А он-то думал, что никто про его прегрешения знать не знает.

Он хвастал перед друзьями, что скоро сбежит в стольный город Колхари, где много приключений и всяких-разных чудес. Друзья находили, что это хорошая мысль, но с ним идти никто не хотел. В ту ночь Клодон вылез из-под соломы и старой кожи, где спал, посмотрел на месяц, блуждающий в облаках и листве, и отправился в путь – но сначала завернул к дому пристава, швырнул поленом в стену и был таков.

«Ну и дурак, – думал он на ходу. – Он же сразу поймет, что это я был, поймет, что я ушел».

Несколько часов спустя Клодон сидел у дороги. Небо между деревьями наливалось дымчатой медью. Ему хотелось плакать, но он стиснул зубы и сдержал слезы.

Через неделю он пришел в Колхари. Город не полюбился ему.

Заметим себе, вставил бы тут придирчивый наблюдатель: парень то и дело попадал в какие-то мелкие передряги – то удирал от сердитого возницы, с чьей телеги стащил капустный кочан, то дрался с другим юнцом из-за плода, упавшего с рыночного лотка, – но влипнуть в большую беду ему было бы затруднительно. Столичные приставы и стражники были слишком заняты серьезными преступлениями, порожденными голодом, хитроумием и гневом против порядков, где у одних есть все, а у других ничего. Им было не до мелких воришек.

Клодон начинал тосковать по дому, где на него обращали куда больше внимания, когда он валялся пьяный на улице, орал ночью песни и кидался черепками в соседские ставни.

Более сострадательный наблюдатель, пожалуй, не противоречил бы нам и рассказал его историю точно так же.

Через три месяца Клодон уехал с рыночным возницей в другую деревню. Жизнь там была проще, люди доверчивей, чем в столице, – они не так тряслись над своим добром и порой оставляли его без присмотра, а двери часто не запирались. Впрочем, и там он долго не задержался.